Запах янтаря - [3]

Я с детства знала это. Меня к тому и готовили – быть примерной женой и матерью. Быть гордостью своего мужа и родных! Но какое это теперь имеет значение? Давай лучше сразу начнем с утра того самого дня.

Я проснулась в своем маленьком, чистеньком, уютном, ухоженном янтарном королевстве. Но на душе было неспокойно. Мне приснился странный сон, я тщетно пыталась его вспомнить, и мое бессилие огорчало и угнетало меня. Я медленно обводила взглядом комнату – это было мое утреннее приветствие янтарю.

Я подружилась с ним в детстве. Загубленные учениками заготовки были моими игрушками, я строила из них замки на полу отцовской мастерской. Однажды я нашла за его столиком потерянный кусочек, посмотрела сквозь него на свет и увидела внутри жучка. Когда у меня хотели забрать находку, я так просила и плакала, что жучка, несомненно предназначенного для другой надобности, мне отдали. Я долго хранила янтарик в шкатулке с материнскими украшениями, а потом Йорен догадался, хитро обточил его, оправил в скромное серебро, и я сделала его своим амулетом. Но это было позже, когда мне исполнилось четырнадцать…

Подмастерья меня баловали – мастерили на скорую руку из ненужных обломков четвероногие кругленькие фигурки, было время – даже шлифовали их, хотя за такие глупости получали нагоняй от отца. Я проводила пальцем по припорошенному белой пылью камню, и оставался сверкающий след… Потом мне позволили протирать янтарные шкатулки и чаши, зеркальные ободки и настенные украшения. Я подолгу держала их в руках, отец смеялся – моя дочь, о каком сказочном принце ты мечтаешь? Отец был хорошим мастером. Но смотреть вглубь отшлифованного янтаря меня научил не он, а Йорен. Смотришь, а в голову приходят разные чудеса, даже песни. Только не те баллады, которые так любили мои подружки, да и сама я их охотно пела за рукоделием, – про графа Фалькенштейна, про королевских детей, про рыцаря Улингера. Они были складные и чувствительные, особенно та, где юный граф приезжает к монастырским воротам, а навстречу выходит его возлюбленная в монашеском наряде. В это месте мне всегда хотелось плакать, так жалко было бедного графа и его невесту. Но баллады и янтарь – это было совсем, совсем разное… Янтарь заставлял звучать в ушах такие песни, каких еще, может, даже и на свете не было.

Однажды я смотрела на прозрачные янтарные пластинки с прожилками, и тут Маде за стеной запела что-то такое, что я замерла и не сразу догадалась ее позвать. Я никогда не понимала ее песен. В них не было ни начала достойного, ни трогательного конца, и сама она не могла объяснить толком, о чем они. Говорила – о лодочке под парусом, о братце на боевом коне, но разве же об этом бывают песни? И вот тогда она запела что-то неожиданно знакомое, нежное, долгожданное… Потом я просила ее повторить, но она застеснялась.

Сколько янтаря ни было у меня в комнате, мне все казалось мало. Мои перчатки лежали в янтарной шкатулке, над которой Йорен с отцовского позволения работал целых две недели. Мой письменный прибор – потому что именно я вела все счета в хозяйстве, отец еще два года назад стал меня к этому приучать, – был почти весь из янтаря. Мотки разноцветных ниток и иголки с булавками лежали в высокой янтарной чаше, от которой отказался заказчик – она немного треснула с края. Когда вечером в постели я на сон грядущий собиралась почитать, Маде приносила свечу в маленьком янтарном подсвечнике. Скоро я засыпала, наслаждаясь тонким ароматом. Это была моя маленькая хитрость. Я тайком от всех распустила напитанные сладким настоем четки, и бусины на длинных шнурках служили мне книжными закладками. А утром я улыбалась себе из хорошенького настенного зеркала, подвешенного на широкой шелковой ленте с большим бантом и обрамленного золотистыми и медовыми завитками.

И вот, пытаясь припомнить странный сон и твердо зная лишь, что такие сны не к добру, я оглядывала стены, и стол, и подоконник с цветами, и понемногу сердце успокаивалось, радуясь солнечной игре в зеленоватых, почти прозрачных, густо-коричневых и всяких-всяких янтарях. Смастерили же недавно, подумала я, славные кенигсбергские мастера целую комнату, где все – из янтаря, вот бы посмотреть…

И тут пришла мысль – а ведь можно еще инкрустировать им ту новомодную мебель, что года три назад привезли нам из Англии, со звучным названием «комод». Маде, впрочем, считала, что незачем было ставить обыкновенный сундук на такие тонкие и ненадежные ножки. Я двадцать раз ей повторяла, что это сделано для ее же удобства – так легче мыть или натирать пол. Она вроде бы соглашалась, но все равно придумывала новые недостатки и смешные названия – поди с ней поспорь… Она уже достаточно хорошо говорила по-немецки, но не настолько, чтобы вступать в длительные пререкания. Шуточки над комодом звучали по-латышски, а я, хотя по требованию отца и знала этот язык достаточно, тут не могла ответить ей должным образом.

Я проснулась и услышала, как Маде громко болтает во дворике с подмастерьями и мальчишками-учениками. Да и мальчишки-то были не наши, а соседские. Мне было неловко в измятом чепчике выглядывать из окна, и я спряталась за вышитую занавеску и высокие цветы в горшках, которые вечно забывала поливать.