Запах янтаря - [14]

Странная вещь случилась со мной тогда – уверовал в собственное бессмертие. Как если бы сквозь смерть прошел и в иное бытие вышел, неуязвимый более ни для пули, ни для палаша. Ведь час какой-нибудь оставался до виселицы… Я бы встретил смерть как подобает офицеру русской армии, я бы им и имя свое назвал, пусть ведают, имя мое честное, в смертный час его скрывать не пристало. Но спасли меня нож Гирта и, как мне казалось, хотя эту мысль я старался прогнать, твой юный, звонкий и настойчивый голос.

Сидя на спасительном чердаке, я жалел, что слишком медленно наступает вечер. Главное теперь было – скорей забрать с гильхеновского сеновала вещи, пока туда не пришли с обыском.

И тут я призадумался – а в самом деле, странный же чердак мне попался! Обычно в рижских домах, как я заметил, невозможно высокие крыши, а под ними в три-четыре яруса всякие каморы да кладовые. Тут же – ничего похожего. Вот он, гребень крыши, как раз у меня над головой. И еще одна заковыка – мужских голосов в доме не слышно, одни бабьи. Что за монастырь?

Если это и впрямь монастырь, так на редкость странный, соображал я, всякий встречный в него влететь может и спрятаться. В монастыре должен быть хоть привратник. Опять же, и шведы в монастырь так запросто врываться бы не стали.

И тут меня осенило. Не монастырь это, будь я неладен, а вовсе даже наоборот! Вот тогда все сходится. И женские сварливые голоса, и странный дом, и все… Ну, Андрей Иваныч, в восторге поздравил я сам себя, с прибытием вас в некоторое развеселое заведение.

Шутки шутками, а сие казалось весьма правдоподобным. Значит, к вечеру здесь будет шумно, и я смогу безопасно выбраться – если, конечно, захочу! И – к гильхеновскому домику…

Дурень, говорил я себе, да если ты здесь минуешь засаду, то уж там всенепременнейше на нее нарвешься. И отвечал себе же – так что тогда, все уже вычерченные планы, весь мой труд пойдет коту под хвост? Дурень, говорил я, кой прок армии и государю от твоего мертвого тела на виселице? Выбираться из города надо, вот что, а там уж и восстановить все по памяти. Дурень, тут же отвечал я себе, похвалит тебя государь за неверные планы, жди!

Получалось: куда ни кинь, все – клин. И в таких пререканиях с самим собой я как-то незаметно пригрелся на старом тюфяке и, кажется, задремал… Во всяком случае, когда я опомнился, за окном уже было темно, а в доме – на удивление тихо.

Я прикинул – вряд ли я проспал долго. Значит, в рижских веселых домах ложатся спать на редкость рано. Тоже неплохо – никому на глаза не попадусь.

Я прихватил костыль – должно быть, здешней старухи-стряпухи, надо бы его как-то вернуть… – и благополучно спустился с чердака на третий этаж. Подождал для верности, столь же тихо прошел по лестнице до самых входных дверей. Внизу пахло жареной рыбой… аж слюнки потекли… Но вот обе двери – и на Сапожную улицу, и во дворик – были крепко заперты, не только на засов, но и на замок.

Это было уж вовсе странно. От каких воров оберегаться в столь веселом доме?

Я поднялся на второй этаж и присел в амбразуре окошка, выходившего во двор. Насколько я мог разглядеть, сбитые днем ворота уже стояли на месте. Трудно будет выбираться, подумал я, то-то шуму подниму!

Конечно, был и такой выход – поскрестись в любую дверь из выходящих в коридор, разбудить одну из девиц и слезно умолять ее выпустить меня на волю. Но уж больно соблазнительным казался такой разговор в темном коридоре с полуодетой и столь доступной светлоглазой беляночкой. Я помотал головой, отгоняя от себя зримо возникшее наваждение. Конечно, если вынесет нечистая сила на этакую Венус, я, понятное дело, не посрамлю чести неустрашимого Боурова полка… Но уж лучше бы не выносило.

В конце коридора светился сероватый квадрат. Вот от этого окна было больше прока, чем от амурных затей. Насколько я мог понять, оно смотрело в проулочек возле старых монастырских ворот. Я прихватил костыль и на цыпочках медленно-медленно двинулся по коридору к окну. Тут и покарал меня Господь…

Дверь слева заскрипела. Я так и замер на одной ноге. Встала мгновенным видением перед глазами Венус с влажными алыми губами и исчезла, а там, где бы ей полагалось быть, явилась маленькая старушонка в длинной серой рубахе и с плошкой в руке. Она глядела себе под ноги и, не успел я отшатнуться, налетела на меня. Тут мы шарахнулись в разные стороны и воззрились друг на друга, не шевелясь.

Старушонка опомнилась первой. Она уронила глиняную плошку и так завизжала – у меня дух захватило.

– Уймись, бабка, уймись, окаянная!.. – свирепо зашипел я, почему-то по-русски. Какое там уймись! Начало-то полуночному переполоху было положено еще днем! Мне навстречу из разом распахнувшихся дверей выскочило целое войско всевозможных старух, тощих и толстых, длинных и маленьких, и старухи эти со страшным гвалтом наступали на меня, так и норовя вцепиться в волосы!

Поздненько я сообразил, в какой развеселый домишко занесла меня фортуна. Но, делать нечего, приходилось бросаться в атаку.

– Ах, так вас!.. – и я загнул им такое, длинное-предлинное, изрядно заковыристое, от чего покраснели бы даже испытанные драгуны лихого Боурова полка. И метнулся сквозь неприятельский строй к вожделенному окну, одной рукой прикрывая голову, а другой – отмахиваясь костылем.