Запах высоты - [3]

Вот с Германом фон Бахом все по-другому; он тоже напоминал мне ребенка: ребенка, для которого все – игра и который, как и все дети, считал игру самой важной вещью на свете.

Во всяком случае, им всем троим казалось вполне естественным оставить работу, семью, родину и целых три месяца плыть по морю, стремясь к горе, о которой несколько лет назад никто из них не имел ни малейшего понятия. Им представлялось естественным желание просто взобраться на эту гору, не думая ни о чем другом. Им казалось естественным, что человек всегда идет дальше и выше; что он – по напыщенному выражению наших дней – всегда должен преодолевать самого себя; им казалось естественным, что человек находит естественным делать то, что никогда еще не было сделано до него, просто потому, что этого никогда не делали; и они не видели следствия, вытекающего из этой мысли: все, что может быть сделано, должно быть сделано, вплоть до совершения самых гнусных и бесчеловечных поступков, – такова цель, какую, похоже, поставило тогда перед собой человечество; но понимание этого пришло к нам только вместе с отвращением от ужасов мировой войны, к началу которой так радостно спешили мои соотечественники (как, впрочем, и сограждане моих спутников). Вот этим суждением я тоже не мог бы поделиться с моими друзьями, кроме, может, Даштейна; но он сам прекрасно умел остудить любой доверительный разговор, возможно, считая доверие ненужным или излишним.

Что до Клауса, он, разумеется, осудил бы и эти мысли, и мое согласие с ними. Легко представляю себе, как он ответил бы мне своим мягким голосом: «Мы здесь не для того чтобы обсуждать душевное состояние, мсье Мершан». Мы здесь – то есть в ту минуту я изнывал от влажной весенней жары в номере калькуттской гостиницы – для того, чтобы исследовать и, если возможно, совершить восхождение на Сертог, одну из высочайших вершин мира, во всяком случае, она выше всех, на которые до сих пор удавалось подняться альпинистам, а быть может – тут географы все еще не пришли к единому мнению – вообще высочайшая из всех. А для этого у нас было все, что нужно, и мало кто мог бы с этим поспорить; ведь все мы – и проводники, и «господа» – принадлежали к альпинистской элите. Но почему же еще на корабле при взгляде на нашу маленькую группу меня так часто охватывало ошеломляющее чувство растерянности? Нет, слово «растерянность» тут не подходит. «Пустота» – вернее. Вот оно – наша цель была пуста, ничтожна в полном смысле этого слова. Наша цель была бегство.

Вероятно, это кажется отвратительным – говорить так о жертвах ужасной трагедии. Это, очевидно, означает, что на Сертоге я был не на своем месте, и, быть может, это тоже стало причиной гибели моих товарищей. Мне следовало бы отказаться с той же минуты, как я это почувствовал, но отказаться было уже невозможно. Насколько раньше восхождение в Альпах всегда представлялось мне самым обыкновенным делом – даже если мне приходилось взбираться по опаснейшим склонам, я воспринимал все как игру, касающуюся только меня одного; настолько же это наше путешествие, по мере того как мы приближались к цели, казалось мне все более и более противоречащим обыкновенному порядку вещей. Запахи Востока, эта раздражающая смесь гнили и пряностей, с каждым глотком здешнего воздуха предупреждали меня, насколько я запутался. Я не верю в счастье, мир для меня – все что угодно, кроме безмятежности, и я боялся найти на Сертоге первые признаки грядущего катаклизма. У меня всегда была хорошая интуиция, а катастрофа, как известно, не заставила себя ждать: когда я вернулся в Париж – один, – уже гремела Великая Война. Конечно, мои личные раны тут же отошли на второй план.

Быть может, по той же самой причине мне легче оттого, что мои спутники не вернулись, ведь лучше знать, что твои друзья мертвы, чем то, что они стали врагами.

Как раз в Париже, на собрании клуба альпинистов, я и услышал впервые о проекте доктора Клауса. Конечно, открытие высочайших вершин в наименее изученных районах Центральной Азии не было таким уж сюрпризом: уже Александр Гумбольдт предвидел, что те горы могут быть выше Анд, а другие исследователи подтверждали его предсказания. Но высота горы, определенная братьями Шляйгтвейтами, горы, которую местные жители называли (или, скорее, не называли) Шангри – это слово просто-напросто означает «большая гора», а географы, по наивности, приняли его за подлинное имя, – была поистине удивительна: 29 530 футов, то есть немногим меньше 9000 метров! Удивляет не столько сама эта великолепная почти круглая цифра – высота Эвереста была измерена в 29 002 фута (бесполезная точность, так как обычно полагают, что всегда можно прибавить или отнять футов двадцать), – но то, что «Survey of India» не пожелал округлить эту невероятную цифру до 29 000, а также то, что она превзошла упомянутый Эверест. Разумеется, Эверест когда-то потеснил Канченджангу, она сместила Дхаулагири, а та свергла с престола Чимборазо, который, в свою очередь, отодвинул пик Тенерифе, а ему уступили свое первое место горы Визо, Олимп, Кавказ и скромнейшая гора Афон; но пока остаются неизведанные земли и горы, к которым не прикоснулся еще ни один теодолит, первенство высочайшей вершины земного шара всегда будет подвергаться сомнению. Кто знает, не ждет ли она нас, например, в абсолютно недоступной горной цепи Антарктиды?