Запад и Русь: истоки противостояния - [63]

Кстати, в рамках традиционного мнения о принадлежности империи римско-итальянскому этнокультурному субстрату ревность византийских императоров не вполне понятна[101].

Здесь же заключается и ответ на вопрос, какой была та империя, если не германской. Конечно же «римской», если к этому придатку Византии, даже саму Германию контролирующему не вполне, а Италией обладающему лишь формально, применим этот эпитет. Это и зафиксировано в названии ее первоначальной фазы. В то же время чисто германской, как было отмечено, она стала много позже, уже в XV–XVI вв., когда от Византии остались одни воспоминания. Понятно, что о принадлежности к Риму после перехода его под контроль сельджуков не могло быть и речи. Рим ведь уже пал по сути, хоть османы и объявили себя его правопреемниками[102]. В этот период можно наблюдать уже и некоторые заигрывания с католицизмом. Потеряли остроту имперские свары с папством, бывшие как раз приметой принадлежности империи к византийскому миру и неприятия мира католического. Т. е. империя стала понемногу плестись в фарватере французского гегемонизма и итальянского католицизма.

Последние перемены опять-таки нашли свое отражение в ее тогдашнем названии. Кроме «Священной Римской» она стала теперь еще и «германской» («Священная Римская империя германской нации»)[103]. На неофициальном же уровне она и вовсе отказалась от римского наследия, предпочтя называться либо Империей, либо просто Германией. Можно сказать, что к тому времени она уже полностью превратилась в эфемерный призрак павшей Византии.

Как видим, данная версия, сколь бы невероятной она ни казалась, легко находит свое подтверждение в источниках.

К тому же в ее рамках получают объяснение некоторые странности, связанные в первую очередь с фигурой Фридриха II Гогенштауфена. Если данная империя являлась придатком Византии, а Константинополь был ее сакральным центром, то и религия в ней должна была исповедоваться соответствующая. Это и зафиксировано в поведении ее главы. Как известно, Фридрих не являлся сторонником католической разновидности христианства, чему подтверждением служит его перманентная борьба с папами и статус еретика, неоднократно отлученного от церкви. Нет никаких сомнений в том, что он был приверженцем рационалистического мировоззрения, коим, очевидно, являлся иудаизм мессианского толка — официальная религия Византии, представленная в традиционной истории иконоборчеством.

О нравах при дворе Штауфенов лучше всего расскажет следующий пассаж: «Красноречивые чиновники государственного управления также принадлежали к придворному «круглому столу», как и ученые, чужеземцы и земляки. В этом кругу, где никакая мысль не была слишком смелой (если, конечно, высказывалась с необходимым тактом по отношению к повелителю), Штауфен произнес однажды знаменитые слова о трех мошенниках — Моисее, Мухаммеде и Христе. «Изобретателем» этого остроумного пассажа, каравшегося в то время смертью, он, однако, не был: оно родилось уже к началу XIII века в кругах аверроистов Парижского университета. Однако папа Григорий все же мог надеяться, что ему поверят, когда весной 1239 г. писал в связи с новым отлучением Фридриха II от церкви: «Этот король чумы утверждает, будто бы весь мир (воспользуемся его словами) был обманут тремя мошенниками — Моисеем, Мухаммедом и Христом, — два из которых почили во славе, а третий — вися на деревяшке… Эту ересь оправдывает он заблуждением, что якобы человек вообще не имеет права верить во что-либо, что не может быть выявлено природой и разумом».

Самый значительный хронист папской партии, францисканец Салимбене из Пармы, вероятно, размышлял вскоре после смерти императора о том блестящем времени, когда с глубоким уважением — причем к еретику, если вообще не к Антихристу! — писал: «Если бы он был добрым католиком, возлюбил бы Бога и церковь, мало кто на свете смог бы сравняться с ним. Однако он думал, что душа неотделима от плоти. То, что он сам и его ученики могли найти таким образом в Священном Писании, приводило их к доводу против существования жизни загробной. Поэтому он и его соратники больше наслаждались жизнью земной»[104].

Как видим, показное почитание Иисуса при дворе Штауфенов, — а к нему пришлось прибегнуть после катастрофы 1204 года, — отнюдь не мешало этому двору быть оплотом вольнодумства, а самому Фридриху — высказывать еретические мысли, граничащие с антихристианством.

Император также симпатизировал катарам — врагам католицизма, при всем том, что империя считалась защитницей христианства, и не французы, а именно немцы должны были бы усмирить мятежный Аангедок. Но он даже и бровью не повел по поводу этого. Если империя та была римо-итальянской, то где согласие двух ветвей? Никакие ухищрения историков не в состоянии совместить несовместимое. Папство и империя (германская) отнюдь не близнецы-братья. А вот с французами иначе. Они с католическими папами — не разлей вода.

Здесь могут возникнуть некоторые возражения. Поскольку император, как выясняется, был приверженцем протоиудаизма и сторонником провизантийской политики, то у него должны были бы сложиться теплые отношения с орденом тамплиеров, занимающим ту же позицию. Однако на деле мы видим обратное. Тамплиеры не только не наладили таких отношений, но даже попытались организовать заговор против Фридриха в связи с его бескровным захватом Иерусалима в 1229 году по договоренности с аль-Камилом и обретением им статуса «короля Иерусалимского»