Занзибар, или Последняя причина - [34]

Он еще точно помнил тот момент, когда изменил свое решение сначала устроить судьбу деревянной фигуры, а уж потом просить о помощи врача. Это произошло, когда я вчера вернулся из церкви, подумал пастор, после того как поговорил с Кнудсеном и этим молодым человеком, который назвался Грегором. Мне вдруг стало страшно. Когда я вернулся в свой пасторский дом, там была тишина. И тишина в доме была лишь отражением тишины в церкви, тишины во всем городе. Это не значит, что стало еще тише, чем все последние годы, но никогда он не находил тишину столь невыносимой.

Собственно, «тишина» — неточное слово. Где-то он однажды прочитал, что инженеры теперь в состоянии конструировать помещения с полной звукоизоляцией. Это было точнее. С тех пор как победили эти, город, церковь и дом пастора превратились в помещения с полной звуковой изоляцией, лишенные даже эха. Нет, это произошло не тогда, когда власть захватили эти, а тогда, когда нас покинул Господь. Господь не считает нужным присутствовать среди нас, с насмешкой и ожесточением подумал пастор. Возможно, у него есть более неотложные дела. А может, он просто отдыхает, бездельничает. Во всяком случае, нас, в Рерике, он не посещал уже много лет. Даже пару знаков не счел нужным написать на стене церкви, какое-нибудь короткое послание невидимыми чернилами, которое мог бы расшифровать только я, нет, ничего не появилось на красной кирпичной стене церкви Св. Георга.

Завтра утром молчание будет еще более парализующим. Завтра утром уйдут и последние люди: Грегор, Кнудсен и мой маленький монах. И тогда я останусь один. И я один буду сидеть в луже. Абсурдно из-за маленькой неживой деревянной фигуры оказаться таким одиноким, каким буду я завтра утром, завтра утром, когда придут эти.

Пытаясь справиться со страхом, он стал искать в телефонном справочнике номер фирмы, присылающей такси. Три-три-девять. Надо предупредить викария, вспомнил он, сегодня пятница, и ему надо срочно садиться за воскресную проповедь. И сказать экономке, чтобы упаковала маленький чемоданчик, положив зуда немного белья и туалетные принадлежности. Надо хорошо обдумать последствия: как я буду выглядеть перед городом, если завтра утром меня увезут, как самого обыкновенного преступника. В конце концов, ведь я пастор Хеландер, самый уважаемый священнослужитель в городе, человек, который воевал за фатерланд, люди просто не поймут, что произошло, и никто не объяснит им — это не лучший финал для меня и для них. Клиника — это они поймут, это даже потрясет их, и палата в ростокской больнице будет полна осенних цветов из садов Рерика.

Если быть честным, то мне совершенно все равно, что подумают люди. Не ради них я вызвал к себе врача, высшую силу, которая повелевает моим телом. Я сделал это из-за пыток и одиночества. А пытки будут, и я окажусь в полном одиночестве. Эти будут избивать меня, из мести и чтобы узнать, где я спрятал фигуру, и во время пыток рана на моей культе разойдется, обнажится, и даже в те часы, когда меня не будут избивать, я буду стонать от боли где-нибудь на топчане, в камере лагерного барака, я превращусь в стонущий кусок мяса, который в конце концов швырнут на койку, чтобы дать мне подохнуть. Умирающее тело, которое, возможно, какой-нибудь сердобольный врач, дав дозу морфия, погрузит в лихорадочный сон, чтобы мозг, живший в этом теле, даже не мог молиться. Нет, взволнованно, ожесточенно подумал Хеландер, маленький послушник в моей церкви не может от меня потребовать, он не может требовать, чтобы я сделал это ради него.

Три-три-девять. Надо позвонить и заказать такси. Ему было страшно, но мысли его были абсолютно ясны, и он твердо решил не подвергать себя пыткам. Ни Бог, ни Послушник не могли потребовать от него, чтобы он позволил этим истязать себя плетками и обрезками резиновых шлангов. Как он до сих пор объяснял себе победу этих? Очень просто — Бог отсутствовал, он находился в невообразимом отдалении, и мир стал царством сатаны. Учение великого швейцарского теолога, которому был привержен Хеландер, было настолько же простым, насколько убедительным. Оно объясняло, почему Бог сконструировал мир как звуконепроницаемое пространство. В таком пространстве можно было молиться лишь для себя одного, шептать молитвы, которые слышала только собственная душа. Ни в коем случае не следовало воображать, будто Бог слышит тебя. Молиться надо было лишь потому, что ты знал, что есть Бог; и хотя он пребывал в непостижимой дали, он все же существовал, он не умер. Совершенно бессмысленно было испускать дикие крики, крики пытаемого. Конечно, сатане надо было оказывать сопротивление, надо было проповедовать, но только для того, чтобы указать людям, что мир принадлежит дьяволу, а Бог далеко. Утешения не было, и величие этого учения состояло в том, что оно не давало утешения. Но оно делало бессмысленным и мученичество; какой смысл в том, чтобы подвергаться пыткам и кричать от боли, если Господь не принимает это к сведению, если стены мирового пространства с абсолютной звукоизоляцией полностью заглушают эти крики? Странно, подумал Хеландер, что самые честные и отважные среди коллег были те, которые оставались приверженцами этого безутешного учения. Те, кто отвергал осмысленность мученичества, чаще всего подвергались преследованиям и пыткам. Они должны были пройти через муки, но не во имя близости Господа, а во имя его отдаленности; они должны были умереть, потому что бескомпромиссно объявили царство