Занзибар, или Последняя причина - [16]

Он находился в южном нефе и быстро прошел к средокрестию, чтобы проверить, на месте ли уже связной из Рерика. Церковь была абсолютно пуста. В этот момент на башне пробило четыре. Звуки колоколов наполнили всю церковь своим бронзовым перезвоном; после последнего удара, словно обрезанного острым ножом, наступила тишина. Я был пунктуален, подумал Грегор, надо надеяться, товарищ из Рерика не заставит себя ждать.

Какой-то человек, судя но всему церковный служка, вышел из ризницы и подошел к главному алтарю. Грегор принялся расхаживать по церкви, делая вид, что осматривает ее. Через какое-то время служка снова исчез в ризнице. В отличие от внешних стен, внутри церкви все было выкрашено в белый цвет. Поверхность белых стен и опор была не гладкой, а шершавой, живой, здесь и там от старости проступили серые и желтые пятна, особенно там, где проходили трещины. А белый цвет, оказывается, живой, подумал Грегор, только для кого он живет? Для пустоты. Для одиночества. Снаружи таится угроза, потом — красная амбарная стена, потом белизна, а йотом что? Пустота. Ничто. Никаких святынь. Эта церковь была хорошим мест ом для нелегальной встречи, но она не святилище, дающее защиту. Не обманывай себя, подумал Грегор; тот факт, что она не принадлежит этим, еще ничего не значит: здесь тебя могут точно так же арестовать, как в любом другом месте. Церковь была лишь замечательным, белым, живым одеянием. Странно, что это согревало, да, это было очень странно, и Грегор решил поразмыслить, когда будет время, возможно, после бегства, после дезертирства. Но предполагать, что церковь могла бы служить чем-то большим, нежели некое одеяние, — нет, тут Грегор иллюзий себе не строил. Возможно, она могла защитить от холода, но не от смерти. В часовенке в южном боковом нефе висел старый золотистый флаг. Под ним на коленях стоял человек и молился. У человека было воинственное и одновременно набожное лицо: прямой острый нос, пышная вьющаяся борода, мертвые глаза. Но этот строгий человек, этот человек из серого мрамора, который был королем Швеции, уже никогда не поднимется, чтобы своим мечом защитить Грегора. Уже не было шведских королей, которые переплывали море, чтобы вступиться за свободу вероисповедования, а если они и были, то появлялись слишком поздно. И золото флага над королем не было золотом щита над Тарасовкой: флаг стал почтим черным и рассыпался бы в пыль при малейшем прикосновении.

Грегору было страшно. Товарищ из Рерика так пока и не появился. Или он ненадежен, или что-то случилось. Грегор всегда испытывал чувство страха, когда находился на месте нелегальной встречи. Всегда наступал такой момент, когда ему больше всего хотелось оттуда убежать.

Он подошел к средокрестию. Дам ему еще пять минут, подумал он, потом уйду. Он поймал себя на мысли, что было бы лучше всего, если бы связной вообще не пришел. Тогда мое последнее задание было бы уже позади. Хватит, сказал он себе, баста. Я больше не играю. Это была его самая счастливая и правильная мысль: я выхожу из игры. При этом он не испытывал угрызений совести. Я достаточно сделал для партии, подумал он. Я взвалил на себя это последнее задание как последнюю попытку испытать себя. Путешествие окончено. Я могу уходить. Я ухожу, конечно, потому, что я боюсь, беспощадно сказал он себе. Но я ухожу и потому, что хочу жить по-другому. Я не хочу бояться, выполняя задания, в которые я… Он не добавил: больше не верю. Он подумал: если вообще еще существуют задания, то задания партии единственные, в которые еще стоит верить. Ну а что, если бы мир существовал вообще без заданий? Невероятная догадка захватила его: можно ведь жить без заданий?

С потолка южного поперечного нефа, через который Грегор вошел, свисала модель корабля, большого, выкрашенного в коричневый и белый цвета трехмачтового парусного судна. Грегор рассматривал его, опершись на одну из колонн средокрестия. Грегор плохо разбирался в кораблях, но представил себе, что на этом судне мог приплыть сюда шведский король. Темное и нагруженное мечтами судно висело под белым, в сумерках становившимся все более серым сводом, паруса его были убраны, но Грегору казалось, что оно стоит в гавани Рерика и ждет именно его, чтобы сразу, как только он поднимется на борт, распустить паруса, эти полотнища свободы, до того пункта, где его мачты, гудящие от наполненных ветром парусов, уже станут выше, чем башни Рерика, маленькие, крошечные и наконец исчезающие, тонущие в дали рабства башни Рерика.

Товарищ-связной все еще не появлялся. Если он не придет, это означает, что членов партии на Рерике больше нет. Тогда Рерик будет для партии лишь сданным и забытым фортом, погрузившимся в грозное молчание своих площадей и башен. Можно ли было отсюда бежать? Была ли эта мертвая точка тем местом, в котором можно было изменить свою жизнь? Грегор вдруг почувствовал горячее желание, чтобы этот человек из Рерика все же пришел. Даже в мертвой точке должен быть хоть кто-то живой, кто поможет. Но он не захочет помочь. Грегору придется действовать очень осторожно. Партия на Рерике не даст просто так дезертировать инструктору Центрального комитета. И тут он вдруг заметил сидящую фигурку. Маленькая, расположенная на низком металлическом постаменте, у подножья колонны, находящейся наискосок от него, она была вырезана из дерева, не очень светлого и не очень темного, просто коричневого. Грегор подошел поближе. Это была фигурка молодого человека, читающего книгу, лежащую у него на коленях. У молодого человека было длинное монашеское одеяние, нет, одеяние еще более простое, чем у монаха: что-то вроде длинного халата, из-под которого выглядывали, босые ноги. Его руки были опущены. И гладкие волосы также свисали, по обе стороны лба, прикрывая уши и виски. Его брови упирались в переносицу, прямой нос отбрасывал глубокую тень на правую половину лица. Его рот был не большим и не маленьким, а именно таким, как надо, и был прикрыт без всякого напряжения. Паза на первый взгляд казались закрытыми, но это было не так, молодой человек не спал, просто у него была привычка, читая, почти совсем опускать верхние веки. Щелки, оставляемые его опущенными верхними веками, были красиво изогнуты, две щедро обозначенные, серьезные кривые, а уголки глаз так незаметно прищурены, что в них словно таилась усмешка. Его лицо представляло собой почти безупречный овал, и подбородок, изящный, но не слабый, а спокойный, надежно поддерживал рот. Тело же под халатом выглядело, скорее, худым, худым и хилым, все дело было, видимо, в том, что это хилое тело не должно было мешать юноше наслаждаться чтением.