Занзабуку - [23]

Вы можете сказать, что никогда не поймете того, кто добровольно мажет себя слоновым навозом. Но пигмеи делают это, чтобы их не почуял слон, когда они подкрадываются к нему. Цивилизованные же люди нередко тоже не брезгуют ничем ради наживы.

Может быть, я не могу смотреть на вещи глазами пигмеев и обонять запахи так же, как они. Например, не могу видеть в летучей мыши пищу или, почувствовав запах начавшей разлагаться от тропической жары туши убитого слона, радостно спешить на место пира. «Я ем мясо, а не запах, бвана», — объяснил мне как-то бамбути. Но я, так же как и он, чувствую голод, и это чувство определяет мои действия не в меньшей мере, чем его.

Сущность и моя и пигмея выражается в чувствах, и они — мост взаимопонимания, общепонятный язык. Чувства выражаются в обрядах и обычаях — своего рода их «одеянии», обусловленном окружающей средой и историей. Обычаи пигмеев, как и их одежда, прекрасно приспособлены к жизни в тропическом лесу, и когда я понял это, понял эмоции, скрывающиеся под этими обычаями, я почувствовал себя в Итури как дома. Мне казалось, я в гостях у друзей, которые, оставаясь сами собой, именно поэтому бесконечно интересны для меня. Мне довелось увидеть точную копию образа жизни наших предков. Ведь они отличались от бамбути лишь ростом, цветом кожи, у них было другое оружие и «ассортимент» кореньев и животных, служивших им пищей. Все это детали, не изменяющие общей картины.

Во время второго и третьего путешествий мне предстояло не только понять пигмеев, но и передать понятое в цветном фильме, предназначенном для цивилизованных зрителей. Снимая фильм о путешествиях, вы стремитесь прежде всего получить цветные уникальные кадры драматических эпизодов. Но в то же время от этих кадров должно веять теплотой и человечностью. Иногда этого легко достичь. Удачные кадры с носорогом или львом, бросающимся на оператора и, следовательно, на зрителей, живописны и драматичны и вызывают страх за оператора — глубоко человечное чувство.

Живя с пигмеями, можно получить массу уникальных и очень интересных кадров, но большей частью они будут столь своеобразными, что вряд ли тронут американского или европейского зрителя. Конечно, нетрудно изобразить пигмеев полуживотными или осмеять их, но ни то, ни другое не будет ни честным, ни правдивым.

Я путешествовал не ради развлечения и острых ощущений. Я хотел своими фильмами расширить кругозор зрителей и научить их лучше и глубже понимать как людей, так и животных. Подчиняясь требованиям Голливуда, я вводил в фильмы щекочущие нервы драматические «киногеничные» кадры. Пытаясь передать то, что искал сам, я старался помочь зрителю лучше понять жизнь мира, на первый взгляд очень далекого и чуждого.

Во время второго путешествия мне удалось заснять старого седобородого пигмея, произносившего монолог. Он просто стоял и говорил, обращаясь к группе пигмеев и к нам, а переводчик переводил мне речь старика. Но в этом не было необходимости: выразительная мимика и жесты пигмея блестяще иллюстрировали его горячую критику — кого-то или чего-то. Он был по горло сыт чем-то, он негодовал, он отказывался верить, что такая дрянь может существовать на свете. Предмет его критики был столь плохим, что вызывал смех, — и оратор смеялся. Он фыркал со смеху под полное одобрение аудитории. Он говорил без перерыва минут пять, не обращая внимания на жужжащий киноаппарат, и чувства, которые он выражал, поняли бы жители любой страны земного шара. Любой человек, взглянув на снимок оратора, понял бы, какие чувства его обуревают, чего я и добивался.

Старый пигмей говорил о своей жене. Она придиралась к нему, она ленилась, она не умела готовить пищу, она не имела ни малейшего представления о том, как воспитывать детей. Женщины?! Фу! Но, изливая свое негодование, пигмей внимательно смотрел по сторонам, следя, чтобы жена не услышала его речь. Иногда он на секунду замолкал, оглядывался и, убедившись в своей безопасности, продолжал филиппику.

Монтируя фильм, мы сначала никак не могли решить, куда же включить этот чудесный эпизод. У нас не было кадров, от которых естественно можно было бы перейти к пигмею, обличающему свою жену. Но потом, глядя на выражение лица пигмея и его жестикуляцию, мы поняли: он больше всего увлечен самим процессом критики. И мы решили подменить предмет его критики и отнести его речь к танцу, исполнявшемуся юношами рода. Мы демонстрировали танец, затем старого пигмея с его неодобрительными гримасами, затем опять танец и смонтировали кадры так, что когда пигмей оглядывался, желая проверить, не слышит ли его слов жена, зрителю казалось, будто он смотрит на танец. Потом пигмей снова поворачивался к зрителям и продолжал свои неодобрительные комментарии: они воображают, что знают, как надо танцевать? Фу!

Я думаю, никто из видевших «Великолепие первобытного» никогда не забудет старого критика танцев. Хотя мы и совершили подстановку, я не считаю, что мы обманули зрителей. Мы хотели показать пигмея, выражающего чувства, понятные любому человеку.

В фильме старик критикует танец охотников на слонов — самый интересный из танцев пигмеев. За день до этого охотники убили слона (о самой охоте я расскажу ниже) и принесли в деревню много мяса.