Занятие для старого городового. Мемуары пессимиста - [10]

В жизни моей начался настоящий Sturm-und-Drang период. За три месяца я сдал больше пятидесяти экзаменов: по всем предметам за 8-й, 9-й и 10-й классы, сложную сессию в институте, включая государственный экзамен по военному делу, экзамены на аттестат зрелости и пять вступительных экзаменов в университет. Осенью 1948 года я стал студентом первого курса вечернего отделения искусствоведения филологического факультета МГУ, а на следующий год закончил Финансовый институт и со званием советника финансовой службы третьего ранга (соответствующего армейскому званию младшего лейтенанта) был назначен на работу кредитным инспектором в Пролетарское отделение Мосгорбанка.

В банке мне было скучно, противно и страшновато. Развернутая еще ранее кампания против космополитизма в это время достигла своей кульминации в деле о еврейских врачах. Каждое утро замдиректора банка тов. Путинцева открывала газету и вслух прочитывала (специально для меня) о всё новых злодеяниях убийц в белых халатах. А по радио передавали цикл еврейских песен Шостаковича, и репродукторы орали женскими голосами: «…врачами, врачами стали наши сыновья — э-эх!» Очевидно, власти хотели несколько прикрыть Шостаковичем развернувшуюся в стране антисемитскую вакханалию. Я же воспринимал тогда этот цикл как злую пародию на происходящее.

Путинцева, не имея никакого образования, ненавидела нас — так называемых молодых специалистов (кроме меня работала и еще одна девушка с высшим образованием). А тут еще была введена обязательная форма для работников разных отраслей государственной службы — для железнодорожников, юристов, инженеров… Финансистов обрядили в зеленые мундиры, и наши дамы стеснялись ходить в них в театры, потому что часто им задавали один и тот же вопрос: как пройти в туалет? — принимая их за театральную обслугу. Финансовым советникам (т. е. офицерскому составу) полагалось носить в петлицах в зависимости от ранга одну, две или три звездочки, младшим советникам (т. е. составу сержантскому) — шпалы или какие-то другие знаки отличия. (Я умудрился уклониться от ношения такой формы; к тому же ее надо было шить за свой счет.) Сержант Путинцева вынести такой несправедливости не могла, но, чувствуя себя уверенно (говорили, что она была любовницей какого-то высокого чина из Мосгорбанка), она вредила нам всеми доступными ей способами.

В сферу моих обязанностей входило кредитование капитального строительства районных организаций — бань, прачечных, треста озеленения, треста очистки и пр. Говорят, что, в отличие от теперешнего российского беспредела, при Сталине был порядок. Какое там! Я должен был посещать подведомственные мне учреждения и проверять на месте использование средств, отпущенных на строительство. Чего только я там не насмотрелся! Деньги отпущены на сооружение оранжерей. Где оранжереи? «А мы, — говорят мне, — их сожгли». По платежным ведомостям обнаруживалось, что зарплата продолжала поступать лицам, сидящим в тюрьме… И т. д., и т. п., и пр. 31 декабря к нам вваливалось все районное начальство во главе с самим председателем и требовало, чтобы к двенадцати часам были завершены годовые отчеты так, чтобы план капиталовложений по району был выполнен на 101 %. Какие проценты! Дай Бог, чтобы по ряду хозяйств план был выполнен хотя бы наполовину. Мои клиенты пытались всучить мне взятки, предлагали какие-то увеселительные прогулки на машинах… Я понял, что кого-то придется сажать и что, скорее всего, посаженным буду я. Надо было сматывать удочки, хотя еще не истекли два обязательных года работы, положенные молодому специалисту после окончания института.

Не буду описывать, как мне удалось вырваться из банка и не отправиться по распоряжению начальства на работу в места не столь отдаленные: мой мемуар и так становится похож на книгу жалоб (без предложений), бывшую в те времена неотъемлемой принадлежностью магазинов, бань, туалетов и прочих мест общественного пользования.

* * *

Мое унылое существование в качестве кредитного инспектора скрашивали занятия в университете. Лекции Б. Р. Виппера, Ю. Д. Колпинского, А. А. Губера, А. Г. Габричевского, музейная практика, поездки в Ленинград — все это выводило из неприглядной повседневности в чистую сферу культуры, к которой я стремился и о которой знал только понаслышке. Новая среда, знакомства, друзья… Состав студентов на вечернем отделении был смешанный. Медалистов тут было негусто (конечно, врали в приемной комиссии, когда я два года назад пытался подать документы). Участники войны были здесь представлены тремя Сашами: Сашей Бердюгиным из военной прокуратуры, Сашей Боровым из СМЕРШа и Сашей Халтуриным из КГБ. Но были здесь и умные, образованные, интересные мальчики и девочки.

Уже на первом курсе я познакомился с Майей Розановой-Кругликовой, будущей Марьей (имя она потом поменяла в эмиграции) Васильевной Розановой-Синявской, и наша тесная дружба продолжается и по сей день. На факультете о ней ходила присказка: «Будьте розовы и кругленьки, как Розанова-Кругликова». Живая, общительная, с острым умом и языком — за ней всегда вился хвост поклонников. На какой-то лекции мы оказались сидящими рядом, и вдруг она взяла из моих рук записную книжку и стала ее проглядывать. Мне это не понравилось, но такова была ее манера — при первом знакомстве бить собеседника, так сказать, мордой об стол и наблюдать, как он на это отреагирует. Но речь о ней еще впереди.