Заново рожденная. Дневники и записные книжки, 1947-1963 - [60]

Пассивность прошедших трех месяцев нарушена. Но теперь во мне пространство холода + ярости.

И. отходит, зыбится. Для того ли, чтобы «лишить меня реакции»? Ни извинений, ни оправданий. Только одно: «Я сделала это – так мне захотелось».

Нет такой вещи, как искушение. Искушение – это желание, похотливое устремление подобно всем остальным, разве что о нем мы сожалеем постфактум + хотим повернуть его вспять (или же знаем заранее, что пожалеем о случившемся). Так что не принимаются слова: «Я не хотела этого делать. Меня попутало + я не могла устоять». Честно сказать только одно: «Я поступила так-то и так-то. Прости меня за это».

Терзаться от обиды – быть пассивной; гневаться – быть активной.

Источник депрессии – подавляемый гнев. (И. говорит, что ее отец, человек бешеного нрава, никогда не испытывал депрессии.)

14/3/1960

Эта неделя – со времени нашей двухдневной разлуки – не принесла ничего. И все же мне кажется, что я не вправе отчаиваться или тем более жаловаться И. Я перед ней в долгу; я должна ей год терпения. Это звучит гадко и отдает икс, но это не так – покуда я чувствую себя сильной, любящей и желающей отдавать.

Самую мучительную боль мне причиняет непрестанная эмоциональная бухгалтерия И., то, что она дает оценки нашему прошлому году вместе – она чувствовала себя несчастной, все закончилось провалом. И точка.

Вчера вечером мне подумалось (обед в «Пицце у Фрэнка» с Дэвидом + И. + Альфредом), что я ее потеряла. Как листовку, промелькнувшую перед глазами на Таймс-сквер. Мне хотелось сказать ей об этом. (Многое из того, что произошло в прошлые выходные, пока ускользает от понимания, или я не смею этого понимать.) Я сказала ей сегодня утром. Она промолчала в ответ.

Она меня разлюбила. Она не повернута ко мне лицом, глаза у нее пустые, ей все безразлично.

Мне следовало поверить своим инстинктам в прошлое воскресенье, когда мы вернулись к Альфреду из «Коммонс». (Она лежала на кровати А., пытаясь дозвониться до Энн Моррисетт.)

Может, спросить ее, не хочется ли ей снова побыть одной? Она этого хочет. Но, думается, она не захочет возвращаться. Она хочет, чтобы ее отпустили. В прошлую пятницу я ее отпустила. Потом в воскресенье я исполнила свой номер, и мы воссоединились. Но в действительности это зависело от меня в меньшей степени, чем мне тогда казалось.

20/3/1960

Я верю в дробную нравственность.

Отказ от покупки немецкого автомобиля – это жест солидарности, акт уважения, монумент памяти.

Филипп не любит истину. Думать для него – это защищать собственную волю, свои нравственные отклики на внешние события. Сначала он выстраивает заключения, затем придумывает подпирающие их аргументы. Мышление – это утверждающая саму себя воля, и никаких сюрпризов.

Бен Нельсон [историк и социолог] сказал как-то в феврале: Филиппу не интересна истина.

Разве он не говорил: меня интересует смысл, а не истина.

В глазах И. любить кого-то означает разоблачать его. Для меня любить человека означает подпирать его, поддерживать его даже во лжи.

Воля. То обстоятельство, что я наделяю волю самостоятельным бытием, рассекает мою приверженность истине. Насколько я уважаю свою волю (когда моя воля + понимание противостоят друг другу), настолько же я отрицаю свой разум.

А они конфликтуют так часто! Такова основная поза моей жизни, мое основополагающее кантианство.

Неудивительно, что мой разум молчалив + медлителен. По правде, я не верю в свой разум.

Идея воли часто закрывает собой провал между моими словами (я говорю то, что не имею в виду, – или же говорю, не продумав свои чувства) и чувствами.

Так, я пожелала свой брак.

Я пожелала опеку над Дэвидом.

Я пожелала Ирэн.

Замысел: уничтожить волю.

6/5/1960

Банальное замечание В[итгенштейна] в письме Малкольму отражается многократным эхом. Когда такое говорите!

И. ставит мне на вид, что я позволяю – поощряю? – Дэвиду иметь мнение обо всем на свете. (Рыба в Бостоне вкуснее, чем в Сан-Франциско, не следует опускать шторы и проч.)

Мне надоело иметь мнения, мне до смерти надоели разговоры.

8/8/1960

Я должна помочь И. писать. А если при этом я и сама буду писать, то это прекратит бесплодное времяпрепровождение, когда я просто сижу и глазею на нее и умоляю ее снова полюбить меня.

Любить больно. Будто дала позволение освежевать себя, зная, что тот, другой, может в любую минуту удалиться с твоей кожей.

14/8/1960

[Прописными буквами в рукописи: ] МНЕ НЕ СЛЕДУЕТ ДАЖЕ ПЫТАТЬСЯ ЗАНИМАТЬСЯ ЛЮБОВЬЮ, ЕСЛИ Я УСТАЛА. МНЕ НУЖНО ВСЕГДА ПОНИМАТЬ, ЧТО В ЭТУ МИНУТУ Я УСТАВШАЯ. НО Я ЭТОГО НЕ ЗНАЮ. Я ЛГУ САМОЙ СЕБЕ. Я НЕ ЗНАЮ СВОИХ ПОДЛИННЫХ ЧУВСТВ.

[Позже СС приписала] (До сих пор?)

18/12/1960

(1) [Пьеса Ибсена] «Гедда Габлер»: подобно тому как И. отождествляет себя с классическим типом женщины-жертвы ([как в фильме Д. У. Гриффита] «Сломанные побеги»), так я всегда отождествляла себя с леди-стервой, катящейся к самоуничтожению.

Кинозвезды, которые мне нравились: Бетт Дэвис, Джоан Кроуфорд, Кэтрин Хепбёрн, Арлетти, Ида Лупино, Валери Хобсон – особенно в детстве.

Прежде всего эта женщина – леди. Она высокого роста, темноволосая, гордая. Она нервная, беспокойная, разочаровавшаяся во всем, снедаемая скукой. У нее злой язык, и она использует мужчин.