Заначка на черный день - [2]

В зале посетителей не было. Вика лениво листала модный журнал, Вадик фланировал по залу из угла в угол, как самец в аквариуме, вожделенно разглядывая проходящих по улице девушек через стеклянные витрины.

— Читаешь всякую дрянь! — пренебрежительно бросил он Вике через плечо.

— Почему это? — подняла она выщипанные по моде бровки. — Тут пишут много важного для жизни. Вот, например, если муж ревнует, значит любит. А если не ревнует…

— Значит, не знает! — захохотал Вадик.

Они были совсем молодые, моложе моего сына, и нравились мне. Рядом с ними я сама невольно сбрасывала с плеч десяток лет.

— Знаете, в чем разница между мужскими и женскими журналами? — примирительно начала я, словно извиняясь за недавнюю резкость. — В количестве одежды! Что там такое яркое, Викуля? Какой интересный фасончик!

— Это молодежное, Агнесса Викентьевна. Вам не подойдет, и стоит дорого, — сообщила Вика и захлопнула журнал.

Вот так. Оборвали песню. Наступили на горло в самом начале.

Я скукожилась за своим столом, вяло ковыряясь в накладных. Итог не сходился — и это было мне на руку. Попрошу оставить деньги в кассе до завтра. Мы так делали иногда, хоть это и нарушение. Но весь мир состоит из нарушений, и только моя математика — из правил.

— …твою мать! — неожиданно отчетливо раздалось в тишине салона. И еще раз: — …твою мать!.. твою мать!

Вадик схватился за свой мобильник.

— Шеф звонит! Извините, девушки! Это у меня для него звонок такой!

— Он разве не в отпуске? — боязливо оглядываясь, поднялась с кресла Викуля.

Но наш директор, продолжая распекать Вадика по телефону, скорым шагом уже входил в двери заведения.

— Почему такой бардак?! Почему лампа не горит, коврик грязный, реклама старая?! — кричал он в трубку, хоть уже видел Вадика перед собой. — Распустились тут без меня вконец!.. твою мать!

Консультант оправдывался, тоже продолжая отвечать в телефон и одновременно лицезрея начальство воочию. Вика подскочила и встала рядом, как лист перед травой. Я одна осталась сидеть за своим столом. Директор, в новом светлом костюме с толстой золотой цепью на шее расхаживал перед персоналом и косо на меня поглядывал.

Когда-то он учился на матмехе. Это был самый тупой студент, и именно за двойку по моему предмету — матанализу его отчислили из нашего университета. Он закончил, кажется, институт инженеров водного транспорта и в мобильной связи, да и вообще в технике понимал куда меньше аспиранта Вадика. А вот, поди ж ты…

Закончив распекать подчиненных, он подошел ко мне, оперся о конторку и хмуро поинтересовался:

— А вы, Агнесса Викентьевна, не хотите поприветствовать своего директора? Или вы мне не рады?

Я сурово сдвинула брови, подняла глаза над очками, как будто оторвалась от просмотра его бездарной курсовой работы, которую он даже передрать толком не смог, и сухо произнесла:

— Здравствуйте, Курицын. Что у вас?

Он едва не поперхнулся.

— У меня… что?! У меня… что?! Нет, это у вас — ум за разум зашел, что ли?! Вы разве не знаете, что я могу вас уволить?!

«Кишка тонка!» — злорадно подумала я, а вслух сказала:

— По закону вы должны меня предупредить об увольнении за две недели.

— Так вот, считайте, что я вас предупредил! А вы что стоите?! — Он обернулся к подчиненным. — За работу! Вы не выполняете миссию компании! Охранник! Что за дурацкие бочки позади здания?! Хотите, чтобы нас ограбили или сожгли?! Убрать немедленно! Сводку за две недели мне! Быстро!!

2

В полной красе стояло питерское бабье лето — загадочная пора года, когда мерзнут только мужики. Мучимая дурными предчувствиями, я вышагивала по дорожкам Таврического сада, срезая путь от Шпалерной до Кирочной. Ветер шуршал листвой, осеннее солнце грело ласково — последнее, старческое солнце. Не нравился мне мой план, пугала предстоящая ночь. Я оглядывалась — и за спиной, на той стороне Невы, невидимый отсюда, чудился мне мрачный, с детства знакомый силуэт Крестов[1].

Я медленно брела домой — и прощалась с жизнью. У меня даже зубы заболели от страха. Главное, я ведь точно знала, что пойду и сделаю это, раз решилась. Решение должно быть выполнено — если оно принято. Юлий Цезарь сказал когда-то, что ему труднее дать обещание, нежели исполнить его, в этом мы с ним схожи. Я, например, не грублю в транспорте, но уж когда взовьюсь и пообещаю какому-нибудь придурку оторвать мошонку — непременно оторву, если не уймется. На том стоим; и стоять будем.

За оградой парка по Потемкинской улице неслись роскошные авто фаворитов жизни, аппетитно мигали рекламы ресторанов, а у чугунных изогнутых ворот с протянутой рукой стояла аккуратненькая маленькая старушечка — в серенькой кофточке поверх белой блузы, в стоптанных башмачках, покрыв ситцевым платком седенький крысиный хвостик волос. Вот оно, мое будущее! Мой удел! Пять буханок хлеба, пять литров молока на месяц! А я так люблю поесть, черт возьми! Люблю дорогие шоколадные конфеты, и дорогую колбасу, и сыр!

Я подала старухе мелочь — все, что было в кошельке, и она поблагодарила униженно, беззащитно моргая слеповатыми выцветшими глазами. Черт возьми! Может, Кресты — это еще не самое ужасное в жизни?!

Во мне ожил и зашевелился неугасимый дух противоречия. Мне понятно, что движет уголовниками! Кто это положил мне именно такой удел? По какому высшему праву?! Если мне не оставляют выбора — я тоже не оставлю выбора никому! Я выпрямилась, зашагала гордой стервой, рубя кулаком воздух, как Чапаев шашкой. И даже зубы от возмущения прошли.