Замыкающий - [76]

«Страшно, да, страшно! – думал он, ковыляя от окна к окну. Страшно оттого, что вот-вот грядет ранняя северная зима, властная и немилосердная… Скоро, скоро! А топить печь нечем, а картошку крыса сожрала… И Ивана нету. Надо выезжать. – Завтра, – решил он. – Завтра уеду! Доковыляю до Мезенцево. Там, глядишь, попутка, и к поезду! А в городе я не пропаду… Там хоть в подъезде, да перезимую…»

Он, конечно, в такие минуты помнил о сыне и Софье, но тяжесть вины перед ними и их милости к нему казались ему несносными. Он не мог долго жить с родными. Дуб – это другое дело! Друг старый, шестидесятниковой закваски. Такой же бессребренник и пьяница. Только с собственной крышей над головой.

– Уеду, – решал он в который раз. – Завтра!..

* * *

Уснул он быстро и старательно, пока грела печь, чтобы выспаться в тепле. Проснулся, как всегда, от холода. Ноги затекли, и больная нога не повиновалась ему. Он размял ее в воздухе и опасливо спустил на ледяной пол. Боль стреляла в пах и так сильно, что он гнулся и почти плакал, но все же прошел по заиндевелому полу, белому от лунного света, глянул в кухонное оконце на белый, мертвенно-недвижимый двор и судорожно вздохнул. Громада луны, шевелясь и блистая, нависла напротив села над горою, так низко, что можно различить остатки листвы на маковках березняка, чуть вдали молчаливо млели серебристые сопки, но там за гранью этого нежилого света – тьма-тьмущая, не спасаемая неверными и редкими ныне звездами.

«Дьяволово солнце, – подумал вдруг Эдуард Аркадьевич и быстро перекрестился. – Точно оно, – додумывал он, быстро отходя от окна, – подменное… Настоящее-то все видать до края. А это – от сих до сих…»

Он походил по дому в поисках теплого тряпья. Нашел старое махровое полотенце, обмотал колено. Потом надел ватную безрукавку, смастеренную Иваном, обмотал давно валявшейся на полу наволочкой голову, на наволочку натянул вязаную шапочку, которую Иван звал «пидоркой», и лег. От тряпок тепла не стало, но спать все же захотелось. «Хоть бы ты приснилась мне, – сказал он мысленно. – Пора! Пора… Осень на исходе!»

Она снилась ему чаще осенью. Может, потому, что он думал, что она умерла. А осенью воздух истончается, рассуждал он, потому и синеют реки, и душам легче возвращаться в сны живых. Это было его собственное открытие, и он им гордился про себя.

И она приснилась ему к утру. Как всегда, чуть изменившаяся, еще больше похожая на его мать. В жизни они были совсем разными, но в снах как бы срастались.

– Как надоел ты мне, – сказала она ему с досадой, облизывая острым кончиком языка капризную свою верхнюю губку. – Когда ты только от меня отвяжешься!

Потом она прошла по странному темному полу, которого он не знал в своей жизни, достала из шкапчика сковородку, поставила ее на стол и разбила в нее яйцо. «Яйца, – подумал он во сне, – явится!» И заволновался, просыпаясь. И тут же усилием воли вернулся в сон и увидал, как она смотрит в окно, утирая о бока юркие свои ладошки, переворачивая их утицами, то с тыла, то с ладошки. Это ее жест, от которого он долго отучал ее, но не отучил. Оттого бока ее одежды всегда были размытыми и застиранными. Он волновался во сне, ожидая поворота ее головы, когда он наконец вновь увидит ее лицо и глаза, и выражение той радости, с которой она иногда встречала его. И она оборачивалась, изменяясь лицом, как часто бывает во сне. У нее по-лисьи остро и вперед вытягивались и нос и подбородок. В ней и при жизни-то было что-то юркое, лисье, изворотливое…

– Надоел, – брезгливо повторила она. – Таскаешься за мной… по всей жизни. Хватит уже…

– Неправда-а-а! – с натугой и волнением крикнул он, чувствуя боль в сердце, и от этой боли проснулся.

Некоторое время он лежал не шевелясь и глядя в потолок. «Почему я не сказал ей главного? – подумал он. Побелка потолка пузырилась и отваливалась серым крошевом. – А что главное, что?! То, что жизни не было! Ни с нею, ни без нее?!»

Крошка известки попала ему в глаз, и он вскочил, сел, отчаянно промаргиваясь и растирая кулаком глаз, до боли. Тут он увидел крысу, волочившую на спине тряпицу со стола.

– Клепа, курва! – крикнул он и кинулся за нею.

Крыса юркнула в свою дыру в углу, забив ее тряпицею. Эдуард Аркадьевич кинул ей вслед свою «пидорку» и застонал от боли в ноге. Стрельнуло так, что стоял с минуту столпом. Потом осторожно вернулся на свою лежанку и сел, тупо глядя на грязный, холодный пол.

– Ты всегда приносишь мне несчастья, – сказал он женщине во сне. – Всегда!

В окно плескался жиденький, как спитой чай, сиротливый октябрьский рассвет. Уже били первые утренники. Облезлую шерстку поздней травы выбеливала нежилая, как известь, крупка инея. Дыхание парило, и сырой холод проникал сквозь одежду. Эдуард Аркадьевич передернул плечами и встал. Хошь не хошь, а скакать нужно. Двигаться. Ведь и помрешь на холоде. Он тоскливо глянул на окно, где под сирым ветром трепетал на березке остатний жестяной лист.

– Это все из-за тебя. Ты, ты виновата, – сказал в пустоту, нагнулся за своей тростью и вышел на улицу. Все было серо, стыло, мертвенно. Земля каменела под ветром, и от промозглости у него немедля повело ногу. Эдуард Аркадьевич уныло оглядел двор в поисках полена, потом остановил глаза на сухом лиственном стояке, подпиравшем прясла ограды.