Замужем за Буддой - [10]

Квартира оказалась не слишком просторной, но удобной и уютной. За огромными — от пола до потолка — окнами, закрытыми простыми японскими жалюзи из бамбука, угадывались деревья Центрального парка и очертания окрестных зданий. Перед черным кожаным диваном стоял большой телевизор, а на нем — деревянная резная фигурка слона, Мудзу купил ее в Индии лет тридцать назад. Еще я заметила большую ветку коралла (он потом рассказал, что сам поднял ее с морского дна) да несколько горшков с неприхотливыми комнатными растениями (одно — десятилетней давности; как я позже узнала — подарок от его бывшей жены по случаю развода). Вряд ли Мудзу поливал их чаще двух раз в год. Из мебели в комнате было еще несколько невысоких застекленных шкафчиков и комодов, в том числе антикварный лакированный, купленный в Бразилии и такой древний, что, казалось, вот-вот развалится прямо на глазах.

Но больше всего меня поразило обилие занятных мелочей, разбросанных по комнате: целая коллекция крошечных персиков и обнаженных женских фигурок, сделанных из всевозможных материалов — пластмассы, крашеного дерева, фарфора, металла и бархата.

Я стояла посреди его комнаты, такой обжитой и настоящей, так откровенно отражающей личность хозяина, и поневоле чувствовала себя незваной гостьей, назойливой и не в меру любопытной.

Внутри медленной, тяжелой волной поднималось неодолимое физическое влечение, плотская страсть, непостижимым образом связанная с невинными воспоминаниями и ассоциациями далекого детства: нежные персики, летний зной, вкус молока, гуканье младенцев; и бесконечные тайны взрослого мира.

Сверху лился мягкий, рассеянный свет. Наши глаза встретились. И я снова поддалась мощной влекущей силе таящегося в них огня. Он был так близко, что я слышала его неровное дыхание, чувствовала его запах, видела, как по щекам и шее разливается лихорадочный розовый румянец.

Мудзу поднес к моему рту чашку с японским зеленым чаем. Я едва пригубила, даже не успела проглотить — и мои губы сами потянулись к его дрожащим губам, и мы припали друг к другу, соприкоснувшись кончиками языков. В мире нет ничего более интимного и трепетного, чем это робкое и влажное касание, полное страсти и томления. Чистый, свежий, слегка горчащий вкус зеленого чая, дурманящий, чувственный запах плоти, внезапное ощущение простора и полноты чувств, сладкое головокружение, изнеможение и слабость… Я пыталась себе представить, как это будет — и вот это произошло, и мечта стала реальностью.

От его ласк у меня кружилась голова и пол уходил из-под ног. Осталась лишь одна мысль: вот оно, счастье… Никогда прежде ни один мужчина не прикасался ко мне так: нежно и бережно и в то же время уверенно и властно, словно по праву повелителя.

И мое тело радостно сдалось на его милость, оставив последний рубеж обороны. Оно добровольно отреклось от собственной воли, превратившейся в горстку увядщих лепестков, в кучку пыли, в легкий умиротворенный вздох. И он увлек меня к вершинам блаженства. Его губы и руки поработили мое тело, завладели им, снова и снова доводя до экстаза. И вот, наконец, во мне, как в пересохшем ручье, больше не осталось ни капли влаги. Я изнемогла от жажды, сгорела дотла, до полного опустошения.

К трем или четырем часам утра его жестоко-ласковые пальцы и губы смилостивились надо мной, и он уже собирался овладеть мною, но остановился и замер в бессилии.

Это меня ничуть не огорчило. Утомленная страстью, уставшая и ослабевшая, я откинулась на подушки и провалилась в сонное небытие.

Утром солнечный свет проник в окно и омыл кровать медово-янтарным теплом. Впервые за три месяца пребывания в Нью-Йорке я прекрасно выспалась.

Подушка слева от меня была пуста, а простыни еще хранили слабый отпечаток его тела. Справа, прямо на полу, у подножья кровати попыхивал белым паром знакомый увлажнитель. Увидев его, я улыбнулась; потянувшись, выскользнула из кровати и босиком тихо прошла в гостиную. Одетый в пижаму, Мудзу неподвижно сидел на синей круглой подушке, скрестив ноги и выпрямив спину натянутой струной. Что-то в его позе внушало невольную робость.

Есть мужчины, которые не могут принадлежать женщине безраздельно. После кратких мгновений телесной близости они снова становятся чужими и отстраненными, как незнакомцы. Но Мудзу таким не был.

Робость и некоторую отчужденность внушала мне его полная, отрешенная неподвижность. Внутренняя сосредоточенность, характерная для индийской и даосистской медитации, генерировала мощный энергетический поток, ощутимый даже на расстоянии.

Я тихо свернулась калачиком на диване, стараясь не потревожить Мудзу, Солнечный свет, просочившийся в комнату сквозь венецианские ставни, окрасил мебель и все бесчисленные безделушки — крохотные персики и фигурки женщин — в теплые тона. Как в волшебном сне…

Не знаю, сколько прошло времени, но, когда я очнулась от сладкой дремоты, Мудзу по-прежнему сидел все в той же неподвижной позе, как каменное изваяние. Он существовал вне времени. Был здесь, со мной — и в то же время где-то далеко.

Я умиротворенно потянулась. С тех пор как я ступила на порог этой квартиры, меня не покидало ощущение, что отныне я в безопасности. Я согрелась и телом, и душой. Словно провела здесь не одну ночь, а прожила несколько десятков лет.