Замуж за «аристократа» - [17]

– Какой-то дядька перепутал двери. Умора, так растерянно тут топтался, а когда меня увидел, припустил прочь! – рассмеялась Шура.

– Ты его не рассмотрела?

– Нет. А что такое?

– Ничего, – небрежно ответила Катя, которой вовсе не хотелось рассказывать все болтливой легкомысленной крестнице. Чтобы отвлечь девчонку от увлекательной темы, она довольно резко добавила: – Боже, как ты выглядишь!

– А что такое? – Шура самодовольно покрутилась перед зеркалом – прямо как танцовщица из какого-нибудь латиноамериканского музыкального клипа. У нее была на удивление подвижная попка, и, похоже, она прекрасно об этом знала.

– К чему было надевать такие обтягивающие штаны!

– Вечно вы всем недовольны, Екатерина Павловна. Это же сейчас модно, и потом, не такие уж они и обтягивающие. У меня есть и похлеще, но я выбрала эти – пожалела ваши чувства.

– А рубашка? – не унималась Катя.

На Шуре была обычная мужская рубашка – белоснежный отложной воротничок, рукава лихо закатаны до локтей.

– Почему на тебе такая мятая рубашка?

Шура притворно возвела глаза к небу, вернее, к зеркальному туалетному потолку.

– Это тоже модно. Называется стиль «грандж».

Катя вздохнула:

– В общем, ты выглядишь, как Гаврош. Такая распущенность, – констатировала она.

Нервно поправив прическу, Катя вышла из туалета. Она чувствовала, что Шура удивленно смотрит ей вслед. И в самом деле, с чего это она так напустилась на девчонку? Ей вдруг стало стыдно. «Шура всего лишь не погладила рубашку, и за это я обозвала ее распущенной. Она не занималась в туалете онанизмом… Боже, если кто-нибудь когда-нибудь узнает… Если он узнает. Если я еще когда-нибудь его увижу…»

Это случилось почти двадцать лет назад, но Егор Орлов помнил тот день лучше, чем вчерашний.

Май, жара. Асфальт в трещинках, разбитые коленки, крест-накрест заклеенные пластырем. Ему восемь лет, и он счастлив – каникулы! Можно целыми днями гонять по пыльному двору залатанный футбольный мяч, можно дразнить толстокосую Ирку из соседнего подъезда – отчего-то, когда Ирка обижается и плачет, у Егора сладко сосет под ложечкой…

В тот злополучный полдень Егору зачем-то понадобилось вернуться домой – кажется, все собирались в ларек за мороженым, и он хотел попросить у матери пятнадцать копеек. Знал бы он, что ждет его в квартире, может быть, и подольше задержался бы в пыльном солнечном дворе.

Он медленно шел по лестнице вверх – видимо, какая-то его часть все же чувствовала, что спешить не стоит. Между вторым и третьим этажом он остановился. Воровато оглядевшись по сторонам, достал из кармана крошечный уголек и старательно начертил на стене возле одной из квартир: «Юра – дура!» Юра был его одноклассником и жил этажом ниже. Егор представил, как вытянется его веснушчатая физиономия, когда он увидит свежую надпись, как будет он мелко-мелко хлопать белесыми ресницами, как задрожит от нахлынувшей обиды его нижняя губа. То-то смеху будет!

Довольный, подошел Егор к своей квартире. Он настолько был увлечен мыслями о мороженом и плаксивом Юрке, что не сразу заметил, что входная дверь слегка приоткрыта. А когда осознал наконец – испуганно попятился. Что-то екнуло у него в груди, некий неприятный холодок резвым теннисным мячиком запрыгал где-то в районе солнечного сплетения.

– Мама? – Он неуверенно вступил в тесную темную прихожую, словно в гости шел, а не к себе домой.

Тишина.

Егор заволновался: неужели мама ушла, не закрыв за собою дверь? Да такого просто быть не могло! Во-первых, мама всегда ругала его, если он ленился запирать дверь на оба замка. А во-вторых, он бы непременно увидел, как она выходит из подъезда – он же все время был во дворе!

– Мама?!

Он бросился на кухню. На минутку у него отлегло от сердца. Кухня была такой знакомой, задымленной и уютной, на плите весело бурлил ароматный розовый борщ. Должно быть, мама просто вышла на минутку к соседке – за солью, например, или за порцией свежих дворовых сплетен, да мало ли за чем две взрослые скучающие женщины могут пойти друг к другу.

Почти успокоившись, Егор решил на всякий случай заглянуть и в спальню. Может быть, на мамином туалетном столике, как всегда, валяется пригоршня мелочи – в таком случае он вполне сможет незаметно умыкнуть желаемые пятнадцать копеек.

Что-то бормоча под нос, он распахнул дверь и замер на пороге.

Потом он часами будет прокручивать эту картинку в голове, припоминая все новые детали. Но в самый первый момент он так ничего и не понял – мамина спальня словно распалась на тысячу несопоставимых деталей, как сложный детский пазл.

Первым делом он увидел ноги. Босые ноги, которые, вступив в противоречие со всеми законами физики, неподвижно висели над чистым влажно блестящим полом. Он даже не сразу смог сообразить, что ноги мамины. Мама ассоциировалась с чем-то уютным и аккуратным – Егор редко видел ее нарядной или строго одетой. Дома она носила застиранный, приятно пахнущий кухней байковый халат, а выходя на улицу, наряжалась в такое же халатообразное мягкое бесформенное платье. У мамы были мягкие розовые руки, полные ноги, всегда чистые, тщательно уложенные в «халу» волосы.

А эти страшные ноги словно принадлежали античной статуе – они были неправдоподобно белыми и странно распухшими. На большом пальце он приметил коричневую мозоль – она смотрелась неестественно ярко на этих белых чужих ногах. Желтоватые жесткие ногти были выкрашены кокетливо-розовым перламутровым лаком, кое-где он стерся – и это выглядело отвратительно!