Замурованная царица - [43]

— Дочь Таинахтты не может явиться пред лицо Озириса, — отвечал Бокакамон.

— Почему?

— Боги помешали ее рассудок.

— Что ж она? Заговаривается?

— Да, говорит несообразности… Полное безумие…

— Какие же несообразности? — допытывал председатель.

— Говорит речи, противные богам, — уклончиво отвечал Бокакамон.

— Какие же? Все относительно убийства дочери троянского царя?

— И другие речи, которых я не смею повторить.

— Отчего же? Пред лицом Озириса мы обязаны все говорить.

— Но она бредит.

— Мы, смертные, бредом называем иногда то, что устами смертного говорит само божество; боги говорят к смертным иносказательно, таинственно, и мы должны разгадывать скрытый в этом таинственный смысл — волю божества. Что же Атала говорит? — настойчиво спросил Монтуемтауи, следя за выражением лица Бокакамона. — Мы Должны все знать — такова воля его святейшества, носителя царского символа справедливости пред лицом царя богов, Аммона-Ра, и пред лицом князя вечности, Озириса, священное изображение которого глядит теперь на тебя и ждет твоего ответа.

Бокакамон с тревогой взглянул на изображение Озириса.

— Она говорит о каких-то восковых фигурах, о богах из воска, о маленькой девочке, которой великий бог Апис передал через очи свою божественную силу, — говорил Бокакамон в глубоком смущении.

— Она говорила это и здесь, перед лицом Озириса, сказал Монтуемтауи, — это не бред — это в ней говорил дух божества. А что еще говорит она?

— О богине Сохет и ее верховном жреце Ири… а потом о Пенхи, об Имери…

— Об Имери! О верховном жреце бога Хормаху?

— Да, о нем… поминала и о советниках его святейшества — о Пилока и о ливийце Инини, что участвовали в похищении у Абаны дочери троянского царя, Лаодики…

В это время страж, стоявший у двери суда, тревожно воскликнул:

— Сюда жалует его святейшество фараон Рамзес!

Минута была критическая. Как должны были поступить судьи?

XXIII. ПРОВОДЫ ТЕЛА ЛАОДИКИ

Смерть Лаодики поразила своей неожиданностью и глубоким трагизмом. Думала ли несчастная дочь злополучного Приама, сестра Гектора и Кассандры, после всех пережитых ею и ее бедной родиной ужасов, найти смерть в далеком Египте от руки убийцы? Действительно, печальнее участи, какая постигла Приама и весь род его, едва ли найдется другой пример в истории.

Даже Рамзес, для которого ничего не стоило опустошить целые страны, вырезывать или забирать в плен их население, их царей, жен и дочерей, даже Рамзес-Рампсинит был глубоко огорчен трагической кончиной юной дочери Приама, нежная красота которой так очаровала его, что он готов был для нее пожертвовать не только своей законной женой, царицей Тией, но и прелестной Изидой, обворожившей его своей иудейской красотой. Но неутешнее всех была юная Снат-Нитокрис и царевичи Пентаур и Меритум. Для них после потери сестры Нофруры начались новые «дни плача», как и для старой Херсе.

Едва Рамзес увидел мертвым прелестное личико Лаодики, как тотчас же приказал жрецам приготовить ее тело к погребению с царской пышностью, а придворным зодчим и другим мастерам — изготовить для нее богатый саркофаг из красного порфира, а равно вырубить в своем семейном склепе погребальную камору рядом с каморой недавно погребенной дочери своей, Нофруры, и деревянную резьбу каморы приготовить из лучших пород деревьев — из драгоценного «кет», из красного и черного дерева и из сикомора.

В самый день смерти Лаодики, когда во дворец явились со своими носилками жрецы храма Озириса, чтобы отнести тело убитой в очистительную палату этого храма, Херсе едва могли оторвать от трупа ее любимицы. Неутешно плакала и юная Нитокрис, следуя за телом безвременно погибшей сиротки, к которой прелестная дочь фараона успела так горячо привязаться. Почти как и за телом Нофруры, за носилками Лаодики следовала толпа народа.

Внимание всех обращала на себя также одна маленькая, горько плакавшая девочка.

— Чья это девочка, что так горько плачет? — спросил Инини, тот энергичный ливиец, которого мы видели под Мемфисом, когда он и друг его Пилока возвращались из долины газелей, где они охотились на льва, а потом в тени храма Хормаху под гигантским сфинксом встретили жреца этого храма Имери и Адирому, возвращавшегося из троянского плена, вернее, из города Карфаго после отплытия оттуда Энея. — Как плачет бедненькая.

— Это дочка Адиромы, — отвечал Пилока.

— А! Это того, что был около десяти лет в Трое?

— Да, который, помнишь, когда мы в Мемфисе садились на корабль «Восход в Мемфисе», узнал эту бедную дочь Приама и помогал нам и жрецу Имери похитить ее у Абаны, сына Аамеса.

— Девочка, вероятно, от отца узнала печальную судьбу Лаодики и вот теперь плачет о ней.

— Конечно. Вон отец старается утешить ее, но и сам плачет.

И в толпе многие узнали маленькую Хену.

— Вон та священная девочка, которой бог Апис передал небесный огонь, — говорила одна молодая египтянка с голеньким черненьким мальчиком на плече.

— Где? — спросила старая египтянка.

— Да вон прямо, плачет так.

— Да, да! Я помню, как она упала на колени перед Аписом… Ах, как страшно было!

— А еще страшнее было, когда ее хотели принести в жертву Нилу.

Ах, да! Я никогда не забуду этого… Стоят эти семь девочек с пучками зеленой пшеницы в руках…