Замри, умри, воскресни! - [34]

— Эй, я тебя первый подстрелил! Ты убит! Жила много не нажилит! Я так не играю! Теперь я командир!

Их перебранка, словно подхваченная приливом солнца, лениво плыла где-то далеко-далеко. Солнечные лучи бездной янтарных вод затопили лето. Неспешно-тягучие, томные, теплые. Весь мир погрузился в этот прилив и замедлил свое движение. Часы тикали еле-еле. Трамвай плелся вдоль улицы, едва слышно бренча по нагретым рельсам. Почти как в кино, когда пленка крутится не на той скорости и постепенно теряет звук. Все вокруг затихало. Казалось, за окном не остается ничего существенного.

Ему страсть как хотелось вырваться на улицу. Но приходилось лишь глазеть на других ребят, которые среди этого тягучего зноя перемахивали через забор, гоняли мяч, катались на роликах. А ему все время давила на голову тяжесть, тяжесть, тяжесть. Веки, как оконные рамы, так и норовили закрыться, закрыться. Подле уха лежала морская раковина. Он прижал ее покрепче.

На незнакомый берег с грохотом рушились волны. Прямо на желтый песок. Ретируясь, они оставляли после себя клочья пены, будто сдутые с пивной кружки. Пена лопалась и исчезала, как сон. И тогда снова набегали волны, и снова после них оставалась пена. На подернутом рябью песке беспорядочно суетились просоленные, мокро-бурые морские рачки. Из шума раковины чудом возникали видения; океанский бриз холодил щуплое тельце Джонни Бишопа. Предзакатный зной больше не обжигал кожу и не наводил тоску. Часы принялись наверстывать упущенное. Трамваи бойко зазвенели по металлу. Летний мир отряхнулся от дремы и оживился, разбуженный волнами, которые все бились и бились о прекрасный невидимый берег.

Эта раковина еще как пригодится! Вот настанет какой-нибудь нескончаемый, скучный день, а он прижмет ее к уху, повыше мочки, — и перенесется далеко-далеко, на продуваемый всеми ветрами мыс.

Половина пятого, подсказали часы. Время нить лекарство, подсказали четкие мамины шаги по натертым половицам.

Микстура была налита в столовую ложку. Да и вкус у нее, к несчастью, был как у микстуры. Джонни скорчил ту особую рожицу, которая говорила: «гадость». Когда горечь удалось перешибить глотком холодного молока, он поднял глаза на домашнее, незагорелое мамино лицо и спросил:

— А мы когда-нибудь поедем на океан?

— Отчего же не поехать? Может, даже на Четвертое июля. Если папе дадут отпуск на две недели. До побережья на машине — два дня; недельку там отдохнем — и обратно.

Джонни устроился поудобнее, и в глазах мелькнуло что-то чудное.

— Никогда в жизни не видал океана — только в кино. Наше Лисье озеро с ним не сравнить; наверняка океан даже пахнет по-другому. Он такой огромный и вообще классный. Вот бы прямо сейчас туда!

— Ждать осталось совсем недолго. Просто у вас, у мальчишек, терпения нет.

Присев на краешек кровати, мама взяла его за руку. Она заговорила о чем-то не до конца понятном, но отдельные слова все же до него доходили:

— Если бы я писала трактат о детской психологии, я бы, наверно, озаглавила его «Нетерпение». Нетерпение буквально во всем. Что-нибудь вам втемяшится — тут же вынь да подай. До завтра не дотерпеть, а вчерашнего дня как не бывало. Все вы из племени Омара Хайяма, вот что я тебе скажу. Только с годами начинаешь сознавать, что умение ждать, планировать, запасаться терпением — это все атрибуты зрелости; иными словами — признаки взрослой жизни.

— Не хочу я запасаться терпением. Надоело валяться в постели. Хочу к океану.

— А на прошлой неделе ты хотел бейсбольную рукавицу — вынь да подай. Все твердил: «Пожалуйста, ну, пожалуйста, мамочка. Если бы ты знала, как она бесподобно сделана. В магазине последняя осталась».

Мама всегда была малость не того, честное слово. Вот и сейчас она не могла остановиться:

— Помню, когда я была маленькой, мне попалась на глаза какая-то кукла в витрине магазина. Побежала к маме, говорю: в продаже осталась одна-единственная куколка. А вдруг, говорю, ее кто-нибудь купит? На самом деле таких кукол оставалось не менее десятка. Просто мне втемяшилось. Я и сама не отличалась терпением.

Джонни повернулся на другой бок. Его широко раскрытые глаза полыхнули синим блеском:

— Да не хочу я ждать, мам. Если долго ждать, я вырасту, и все интересное мне уже будет до лампочки.

На это маме нечего было возразить. Она помолчала, сцепив руки; тут у нее на глаза навернулись слезы — наверно, подумала о чем-то своем. Тогда она закрыла глаза, а потом открыла и сказала:

— Иногда... мне кажется, что дети больше нашего понимают в этой жизни. Иногда мне кажется, что... ты прав. Но язык не поворачивается сказать такое вслух. Ведь это против всяких правил...

— Против каких правил, мам?

— Против правил цивилизации. Но ты радуйся жизни, пока не повзрослел. Радуйся, Джонни. — Ее слова прозвучали веско и как-то неожиданно.

Джонни поднес к уху морскую раковину.

— Мам, знаешь, что мне втемяшилось? Чтобы я сейчас оказался на океанском пляже и побежал к воде, а на бегу зажал нос и заорал во все горло: «Кто отстанет, тот макакой станет!» — Джонни залился смехом.

Снизу, из гостиной, послышался телефонный звонок. Мама заторопилась снять трубку.