Заморок - [6]

Конечно, на нашей лозовой первомайскую грамоту выписали мне не одной. Так и не всем-всем же. Я, конечно, на это обратила внимание мамы Тамары. Я хотела рассказать маме Тамаре про каждого с каждых моего товарища, который подписался на моей грамоте. Рассказать, какие мои товарищи хорошие, как хорошо помогают мне по работе.

А мама Тамара мне сказала:

— Божжжже, поможжжжи!

Мама Тамара взяла — раз! — и скинула мою грамоту с себя — на пол. По правде, пол в хате был чистый, моими руками мытый. Хоть и так, а зачем мама Тамара?

Я подня́ла свою грамоту и сказала:

— Мама, ты сейчас больная. Ты, может, не понимаешь себя. Я тебе, мама, все прощаю. И грамоту, конечно, тоже прощаю. Но это ж, мама, почетная грамота!

Я взя́ла гвозди и громко прибила грамоту с четырех углов над кроватью мамы Тамары.

И какое ж есть в человеке! Утром я пришла к маме Тамаре, чтоб помыть-покормить. Моя грамота на стене уже не висела. Грамота была уже заплеванная слюнями и лежала на полу. А мама Тамара ж тогда уже ложку до себя сама не доносила.

Пускай.

В 1960 году мне сполнилось ровно девятнадцать лет.

Тут на нашей лозовой открыли рабочую столовую. Людей на фабрике стало больше и забота про них, конечно, полагалась хорошая.

Люди рассказывали, что в других местах — возьми хоть суконку — столовую уже сделали. Рассказывали, что через столовую давали и продуктами тоже.

Люди между собой рассуждали, что если так сделают и у нас тоже, будет хорошо и даже правильно. Потому что ж люди не дураки, чтоб за свою живую копейку кушать чужой борщ, а еще и не узнаешь, с чего борщ наварился.

Я про столовую на нашей лозовой. Сама по себе столовая сделалсь как комната без окошек с дыркой-раздаточной, в дырку виделся повар, плита на газу, кастрюли-миски, тарелки, чашки-стаканы тоже.

Конечно, я в столовую кушать не ходила. И, считай, никто с людей не ходил. А ходил директор, заведующие цехами, Мурзенко тоже ходил.

Хорошо получилось, что раз в неделю в столовой людям давали продуктами. Считалось, что как в магазине. Хоть, по правде, на базаре можно было торговаться и за лучшую цену.

Некоторые с меня смеялись, что я кушать не кушаю, а листок на дверях всегда читаю. «Меню» — это ж как красиво! С меню я узнала и другие слова. Про картошку — что есть такое, назвается «пюре», про мясо тоже много хорошего узнала.

Про котлеты я и дома знала, хоть мама их и не делала. А зачем колеты? Можно ж и так, и в борщ. Тем более мясо с нашей свиньи — и одной, и потом другой тоже — мама продавала. Кур не продавала, нет. Так то ж и не мясо, а чтоб получались яйца. Яйца мама тоже продавала — приходила тетка с базара, забирала. Когда уже курица не неслась, тогда, конечно, мама ее варила.

По правде, мне без мяса всегда еще лучше. Можно сало порезать, картошку, лук, пожарить. На сале вкусно и хлеб пожарить, и все-все.

Я еще когда в пионерах, так думала, что мама куркуль, что мама жадная. Мама ж продавала для денег, а не для жизни. Я ж видела своими глазами, что мы не пановали.

У мамы зарплата была четыреста рублей, а за кило масла отдавалось шестьдесят. Конечно, мы на кило масло не покупали, а в магазине цена писалась на кило. Допустим, на кило покупался сахар за пятнадцать, гречка тоже — за двенадцать. У меня на цены всегда хорошая память. По правде, у меня на все-все, что считается, память хорошая.

Да.

Я с самого своего детства сильно-сильно любила хлеб с коркой, черный. Я до самой школы и не знала, что был и не черный, а белый. Черный против белого был дешевле аж на полтора рубля. Мама меня в магазин гоняла, я все-все про все знала. И про водку знала, что стоит шестьдесят, когда «Московская».

Когда мне было девять лет, в наш класс пришла новая ученица. Ученицу звали Наташа. Она раньше находилась с родителями в городе Саратов, потому что ее папа был офицер. Мы все-все аж упали, когда Наташа пришла в класс. У Наташи вся-вся одежда была новая, красивая, и волос зачесан под шелковую ленту, и галстук пионерский — шелковый. У нас класс был все девчата. Тогда ж еще делили на мальчиков и девочек.

Я сидела на первой парте. Наша учительница Нина Романовна сказала мне, чтоб я от лица класса подошла к Наташе и пожала руку как подруге.

Я встала и пошла. Я дала свою руку, Наташа дала свою тоже. Я руку пожала, Наташа тоже. Потом мне захотелось обнять Наташу, чтоб еще больше подружиться. Я обняла и мне услышалось, что Наташа па́хнула красиво-красиво. И я застремилась к такому.

Вечером я спросила маму Тамару:

— Мама, зачем нам гроши? Можно ж купить и того, и сего… И одеться… И мыла пахучего…

Мама сказала:

— А бэз мыла з одэколоной вонько? Шоб я бильш нэ чула! Я заробляю! Мои гро́ши!

Конечно, мама работала и в хозяйстве, и на работе. Мама через две улицы навпротив убирала на автобусной станции автобусы. Утром мама пошла, а перед днем уже и дома. Тем более мама ж не одна убирала, а в бригаде. Допустим, за автобус, там, конечно, гроши мамы. А за хозяйство — так и мои гроши тоже. На мне ж хозяйство, как не знаю что…

Ага.

Я про мыло.

Я сильно плакала и просилась у мамы. Я надеялась, что мама сейчас скажет, чтоб я не плакала, что мама мне купит.