Замок Эскаль-Вигор - [26]

Между тем дела Клодины, казалось, не двигались вперёд. «Послушай, сонливец, ты ничего мне не рассказываешь, – говорила она тому, кого считала посредником между собою и Кельмарком. – Разве граф не поручил тебе передать мне словечко?» Гидон придумывал какой-нибудь вздор, но чаще всего, недовольный, он прекращал разговор или молчал. Девушка выходила из себя тогда от глупости посредника и начинала даже бранить и грубо обращаться с ним, как прежде.

Из тактичности граф продолжал усиленно посещать их ферму и ухаживать за молодой фермершей. Она выказывала себя более милостивой к нему. Он слишком много употреблял времени на решительное объяснение.

Он почти не дотрагивался до неё пальцем и ни разу не поцеловали её.

Как только она заслышит стук копыт лошади и бег его сеттеров, Клодина выбегала на порог фермы, принимая удовольствие даже в выказывании ему любви, настолько она была уверена в успехе.

Начинали много поговаривать о посещении и долгом засиживании на ферме графа.

Хотя граф был занят исключительно маленьким Гидоном, он намеренно любезно встречал каждого. Он выказывал великодушие до какого-то кокетства. В ответ на желчную критику и проклятия ядовитого пастора, он расточал милости, разорялся на подарки одежд и существование бедняков, поддерживаемых исключительно приходом. Пастор разделял деньги и другие милости, но не забывал и себя при этом.

Сколько раз друзья Анри, рыбаки креветок и бездельники из Кларвача, предлагали ему проучить пастора; пятеро из них беспрестанно назначались в замок, в качестве телохранителей Кельмарка. Граф очень часто заставлял позировать себе маленьких сыновей потерпевших кораблекрушение, постоянных посетителей набережных, пиратов того, что выбрасывает море, забавлялся их борьбою и нападением с ножами, или откровенно беседовал с ними, и вместе с Гидоном наслаждался их грубым языком, занимательными рассказами об их проделках. Эти беспорочные мальчики, неисправимые бродяги, которые нигде не умели ужиться и были выгнаны повсюду, эти чудесные человеческие ростки, первые учителя маленького Гидона, бредили только Анри и Эскаль-Вигором.

– Скажите только слово, предлагал то один, то другой Кельмарку, и мы разрушим священнический дом; и мы повесим быстро и высоко этого болтуна псалмов; или лучше, не содрать ли кожу с него, как наши предки Смарагдиса содрали с апостола Ольфгара, этого непрошеного гостя?

И они поступили бы так, как говорили, по одному жесту, по одному слову своего господина, вместе с ними все набросились бы на надоедливого проповедника.

Много раз, проходя мимо священника, музыканты гильдии св. Сецилии издавали свист. В один весёлый вечер они даже выбили ему окна. На праздник св. Сильвестра они приставили к двери пастора ужасное чучело из соломы с просфорой на голове, представлявшее его достойную подругу и его приговорённую душу, и, так как после этого ругательства снова посыпались проклятия на Дейкграфа и Бландину, шалуны Кларвача вымарали испражнениями заново разрисованный фасад священнического дома.

Пастор, пожелтевший от негодования и злобы казалось, находился один против всего прихода и даже всего острова.

– Как образумить этого гордеца Кельмарка, – думал Балтус Бомберг. – Как уничтожить его престиж, отклонить от него этих заблудших и ослеплённых грубиянов, навлечь их на своего идола, заставать их сжечь то, чему они поклоняются?

Но никто его не слушал, и почти не ходил в церковь. В конце концов, он проповедовал перед пустыми скамейками. Около дюжины старых ханжей, в числе которых были его жена и обе сестры бургомистра, только одни поддерживало его.

В сильном поклонении, которое вызывал к себе юный граф, чувствовалось что-то вроде восторженного культа римского народа к Нерону, милосердного и расточительного поставщика хлеба и зрелищ.

III

Увеличивая внимание к себе окружающих и всей общины, Кельмарк усиливал своё снисхождение к Ландрильону. Он обращался с ним с большим добродушием, казалось, принимал большое удовольствие в его обязанностях своего – телохранителя.

Но негодяй вовсе не поддавался этой милости. Ничего не показывая, он не переставал следить за влиянием маленького Гидона Говартца на Анри де Кельмарка и, может быть, он подглядел смутный свет – нет ничего более наблюдательного, как зависть, – той силы любви, которую питали друг к другу эти два существа. Пусть только представят себе низкое чувство какого-нибудь шута, который видит, что успех и слава покидают его и направляются к более серьёзному и более возвышенному артисту, тогда можно себе вообразить глухое и затаённое чувство кучера против этого юного крестьянина.

Кельмарк почти всегда брал с собою Гидона на прогулку в экипаже, а Ландрильон управлял лошадьми. Во время одной поездки в Ипперзейд, с целью побывать в музеях и снова взглянуть на произведения Франса Гальса, молодой Говартц помещался в одной комнате с учителем, в то время как Ландрильон был отправлен на чердачок под крышу. Кроме того, слуга должен был служить за столом этому босоножке, шалуну, когда-то много терпевшему от рабочих Смарагдиса, а теперь чрезвычайно важному, балованному, изнеженному, ставшему неразлучным другом господина. Подумать только, что этот важный барин, казалось, не мог жить без общества этого противного мальчишки, который портил у него прекрасную бумагу, дорогое полотно и краски!