Замок четырех ветров - [2]

– Подождите здесь, фрейлейн, – сказала горничная.

И удалилась, плотно прикрыв за собой дверь.

Я не считала себя обидчивой (хотя кто из нас не обидчив в 17 лет?), но такое поведение меня все же задело. В голове у меня даже мелькнула мысль, что Митава, превратившаяся в лабиринт, который уводил меня далеко от цели, на самом деле жалела меня, потому что знала, какой прием мне предстоит. Впрочем, тотчас сказала я себе, все это мои фантазии, развившаяся от чтения книг привычка находить скрытые смыслы там, где их нет. Любой может заблудиться в городе, в котором он не бывал прежде, и это ровным счетом ничего не значит.

Но тут передо мной вновь возникла горничная, с поклоном выхватила у меня пальто и перчатки (шляпку я успела положить на стоявший возле меня низенький комод), очень ловко убрала их и помогла мне снять обувь, хоть я и сказала, что разуюсь сама.

– Прошу, фрейлейн… Сюда!

И я оказалась в гостиной, где стояли этажерки с какими-то фарфоровыми безделушками, на столе лежали немецкие газеты с готическим шрифтом, а с синего дивана мне навстречу поднималась тетушка Дарья Семеновна, протягивая обе руки.

– Настенька! А мы думали, ты приедешь позже… Почему ты нас не предупредила? Мы бы тебя встретили! Твой отец часто о тебе писал… Я так рада тебя видеть! Нам столько надо обсудить… Мария! Приготовь комнату для нашей гостьи…

Она тараторила без умолку, не ожидая ответа. Передо мной была дородная, энергичная дама лет 50, с темными волосами без намека на седину и румянцем во всю щеку. Если бы я не знала, что ее отец был скромным служащим министерства путей сообщения, я бы заподозрила, что он был военный не ниже полковника – настолько в его дочери ощущался командирский дух. Не прошло и минуты, как вокруг хозяйки дома все пришло в движение; казалось, еще немного, и стулья со столом, и этажерки с фарфоровыми фигурками сорвутся с места и начнут кружиться в воздухе. Горничная получила два десятка точнейших указаний и убежала их выполнять; на ее место был вызван слуга, которому поручили передать кухарке, что обед надо готовить на троих человек, после чего началось подробное обсуждение самого обеда на немецком, которым я не владела. Наконец Дарья Семеновна угомонилась и взмахом руки отпустила слугу, который с поклоном удалился.

– Вот так-то, – неизвестно к чему промолвила тетка, опускаясь на диван и пытливо глядя на меня. – Домашние дела требуют внимания, чуть зазевался и… Ты ведь любишь курицу?

Ее слова напомнили мне о том, что я проголодалась, и я ответила утвердительно; впрочем, сейчас я бы не отказалась от любой пищи.

– Придется только подождать Густава, а он будет не раньше четырех, – вздохнула тетка. – Он сейчас в Либаве, по делам… Ну, присаживайся, что же ты стоишь? Рассказывай: как Михаил, что с ним?

Михаилом звали моего отца, который приходился Дарье Семеновне двоюродным братом. Когда они еще были детьми, их родители много общались, но потом жизнь как-то незаметно развела родственников. Дарья Семеновна рано вышла замуж, но ее первый муж, как утверждали злые языки, пил больше, чем следует, и лет через пять она стала вдовой. Должно быть, она сумела учесть ошибки прошлого, потому что ее второй муж даже не приближался к выпивке. Она родила ему трех сыновей и, судя по всему, была вполне счастлива, но счастью пришел конец, когда супруг погиб в результате несчастного случая. После этого Дарья Семеновна посвятила себя детям. Время идет быстро: не успеешь опомниться, как старший сын уже женат, средний поступает на службу в губернское правление, а младший отправляется учиться в университет. И вот тут-то на ее пути и возник Густав Эссен, солидный торговец из Митавы, которого ветры судьбы занесли в Орловскую губернию – занесли, судя по всему, лишь для того, чтобы он увидел румянец Дарьи Семеновны, ее пышный стан, услышал ее громкий голос и влюбился, хотя ему было уже сорок с лишком лет.

– Замуж в третий раз – да ни за что! – помнится, написала Дарья Семеновна моему отцу.

Однако, как истинная женщина, слова не сдержала: обвенчалась со своим Густавом, дом оставила на среднего сына, а сама перебралась в Митаву, к мужу.

…И вот я сижу напротив нее на краешке стула, чинно сложив руки на коленях, и не знаю, что сказать.

– У отца все хорошо, – наконец промолвила я. – Он получил новое назначение…

– Куда?

– В Шёнберг.

– В Шёнберг? – изумилась моя собеседница. – Это который в Бауском уезде, что ли? Да ведь это дыра!

– Тетушка…

– Я понимаю, был бы город… Вот Орел – город! Петербург – город! – Так как она родилась в Орле, то ничего удивительного, что она ставила его перед столицей Российской империи. – Митава – город! А Шёнберг – что это такое? Неужели твой отец не мог добиться, чтобы его перевели на более приличное место?

Я закусила губу.

– Он просил, чтобы его отправили куда-нибудь подальше от Иллукста, – наконец выдавила я из себя.

– А что твоя мать? Не одумалась?

Я побагровела.

– Она… Нет.

Тут, пожалуй, стоит сказать, что мой отец, Михаил Арсеньевич Ланин, после неоднократных попыток найти свое место в жизни поступил на службу в почтово-телеграфное ведомство. Некоторым его сотрудникам удается сделать карьеру, не покидая конторы в большом городе, но мой отец к числу этих сотрудников не принадлежал. Раз в несколько лет его переводили с места на место, и мы, его семья – мать, я и младший брат Саша, – были вынуждены следовать за ним. Не скажу, чтобы эти переезды были затруднительны или неприятны, но одним из их следствий было то, что я училась урывками и так и не смогла получить хорошего образования. Жили мы в уездных городах Смоленской губернии – в Дорогобуже, Рославле, Поречье, а еще какое-то время провели в деревне с дивным названием Блинные Кучи, где незадолго до нашего приезда открылось новое почтовое отделение. Мать, конечно, мечтала о том, чтобы отца перевели в Смоленск, откуда была родом она сама и где жила вся ее родня. Она возлагала на возвращение в город своего детства большие надежды; но к Смоленскому почтово-телеграфному округу также относятся почтовые отделения в Иллуксте и Гриве, находящиеся в Курляндии, и года два тому назад отец получил назначение в Иллукст. Хорошо помню, что, узнав об этом, моя мать не выдержала и устроила отцу то, что в романах именуется «сценой». В жизни, впрочем, никто не бил посуду, не заламывал рук и даже не особенно кричал; мою мать просто возмущало, что отец не может – «как все люди» – как-нибудь так «устроиться», чтобы получать приличное жалованье и не переезжать с места на место.