Заметки об Уитмене - [2]

Если они не загадка и не разгадка загадки, – они ничто.

Если они не столько же вблизи от меня, сколько вдали от меня, они ничто.

Это трава, что повсюду растет, где есть земля и вода,

Это воздух, для всех одинаковый, омывающий шар земной.

С пантеизмом распространился тип высказываний, что Бог – это целый ряд различных либо (даже так) сложносоставных вещей. Вот его образчик: «Я – ритуал, я – дар, я – – жертвенное масло, я – огонь» (Бхагавад-гита, IX, 16). Более ранний – и двусмысленный – шестьдесят седьмой фрагмент Гераклита: «Бог: день-ночь, зима-лето, война-мир, избыток-нужда». Плотин описывает ученикам непостижимое небо, где «все пребывает везде, каждая вещь – это все вещи, солнце – это все звезды, и каждая звезда – это все звезды и солнце» («Эннеады», V, 8, 4). Аттар, перс XII века, поет о трудном странствии птиц [18], разыскивающих своего царя, Симурга; многие погибают в море, но оставшиеся в живых узнают, что они и есть Симург и что Симург – это каждая из них и все они вместе. Риторических возможностей расширенного толкования принципа сходства бесконечно много. Эмерсон, почитатель индусов и Аттара, оставляет нам стихотворение «Брахма»; из шестнадцати его строк самая запоминающаяся, вероятно, вот эта: «When me they fly, I am the wings» («Когда от меня бегут, я – крылья»). Аналогичен, но и более скромен «Ich bin der Eine und Beide» [19] Стефана Георге («Der Stern des Bundes» [20]). Уолт Уитмен обновил этот прием. Однако он воспользовался им не для того, чтобы определить божество или поиграть со сходством и различием слов; с какой-то исступленной нежностью он пытался отождествиться со всеми людьми. Он говорил («Crossing Brooklin Ferry» [21], 7):

Я возле вас упорный, жадный, неутомимый,

вам от меня не избавиться.

А также («Song of Myself», 33):

Я это глотаю, мне это по вкусу, мне нравится это, я это впитал в себя,

Гордое спокойствие мучеников,

Женщина старых времен, обвиненная в том, что она ведьма,

горит на сухом костре, а дети ее стоят и глядят на нее,

Загнанный раб, весь в поту, изнемогший от бега, пал на плетень отдышаться.

Судороги колют его ноги и шею иголками, смертоносная дробь и ружейные пули.

Эти люди – я, их чувства – мои.

Все это ощущал и всем этим был Уитмен; но в действительности – не в обыкновенной истории, не в мифе – он был тем, что определяется этими двумя стихами («Song of Myself», 24):

Уолт Уитмен, космос, сын Манхаттена,

Буйный, дородный, чувственный, пьющий, едящий, рожающий.

Был он также и тем, чем станет в будущем, в нашей мимолетной ностальгии, вызванной пророчествами, что возвестили ее («Full of life, now» [22]):

Сейчас, полный жизни, ощутимый и видимый,

Я, сорокалетний, на восемьдесят третьем году этих Штатов,

Человеку, через столетие – через любое число столетий от нашего времени,

Тебе, еще не рожденному, шлю эти строки, они ищут тебя.

Когда ты прочитаешь это, я – раньше видимый – буду невидим,

Теперь это ты – ощутимый, видимый, понимающий мои стихи – ищешь меня,

Ты мечтаешь, как радостно было бы, если бы я мог быть с тобой, стать твоим товарищем.

(И не будь слишком уверен, что меня с тобой нет.)

Или («Song of Myself», 4, 5):

Камерадо, это – не книга.

Тронь ее – и ты тронешь человека.

(Неужто ночь и мы с тобой не одни?)

Ты держишь меня, я – тебя,

Я прянул к тебе со страниц, – и смерть не удержала меня [23].

Уолт Уитмен-человек, редактор «Бруклин Игл», вычитывал основные идеи из Эмерсона, Гегеля и Вольпи; Уолт Уитмен – лирический герой выводил их из своих отношений с Америкой, представленных воображаемым опытом альковов Нового Орлеана и плантациями штата Джорджия. Ложные сведения в сущности своей могут быть точны. Хорошо известно, что Генрих I Английский после смерти своего сына перестал улыбаться; сведения – по всей видимости, лживые – могут быть целиком правдивы, если служат знаком удрученности короля. Говорят, что в 1914 году немцы замучили и искалечили несколько бельгийских заложников; факт, несомненно, ложный, однако выгодно обобщающий бесконечные и мрачные ужасы вторжения. Еще более простительны те, кто связывает учение с жизненным опытом, а не с конкретной библиотекой либо сводом идей. В 1874 году Ницше подтрунивал над пифагорейским тезисом, гласящим, что история циклически повторяется («Vom Nutzen und Nachteil der Historie» [24], 2); в 1881 году на лесной тропке Сильвапланы он внезапно формулирует эту мысль («Ессе homo» [25], 9). Говорить о плагиате – пустая и пошлая криминалистика; когда Ницше спросили об этом, он ответил, что самое важное – это перерождение, вызванное в нас самой мыслью, а не ее примитивным обоснованием. Одно дело – абстрактное допущение божественной целокупности; и совсем другое – вихрь, вырывающий из пустыни нескольких пастухов и подталкивающий их к и по сей день длящейся битве, границы которой проходят по Аквитании и Гангу. Уитмен задался целью воплотить идеального демократа, а не создать теорию.

Со времен Горация, предсказавшего с помощью платоновских или пифагорейских образов свою небесную метаморфозу [26], в литературе тема бессмертия поэта была классической. Кто обращался к ней, делал это из тщеславия («Not marble, not the gilded monuments»)