Замена объекта - [61]

В голове по-прежнему звучала предательская «Il balen», а перед глазами стояла мама, растворившаяся в папином пении, в его божественном голосе, верящая каждой ноте, каждому звуку и украдкой вытирающая слезы. Ведь она думала, что это - для нее. А отец ее обманывал. Она, такая красивая, такая способная, не стала делать собственную карьеру, она посвятила всю себя служению папе и его голосу, она отказалась от многого желанного для себя в угоду нужному папе, она выстроила свою жизнь для него и его искусства, и что он с этим сделал? Обманул ее, посмеялся над ней. Он предал маму. Она так ему верит, а он ее предал. Она старается быть в его глазах женственной, привлекательной, не утратившей красоты, она надевает нарядные платья, делает сложные прически, тщательно накладывает макияж и верит, что у нее все получается, что все ей удается, что она для него по-прежнему хороша, любима и желанна. А на самом деле все не так. Она не хороша, не любима и не желанна. Любимой и желанной для него стала молодая красавица Алла Сороченко, потому что ни одна женщина в пятьдесят пять лет не может быть желаннее двадцатипятилетней. Правда, Алле было не двадцать пять, а чуть за тридцать, но сути это не меняет. Так мир устроен. И так устроены мы, мужики.

Мне было обидно за маму. Обидно так, что, если бы я умел, я бы, наверное, заплакал. И еще мне было обидно за себя. В своей жизни я делал достаточно много неправильного, и такого, что не одобрялось родителями, но казалось мне самому вполне приемлемым и даже нормальным, и такого, что было объективно неправильно, и в глубине души я это признавал. И каждый раз родители объясняли мне мою неправильность и ставили папу в пример. Папа был олицетворением того, как можно жить, руководствуясь двумя понятиями: «надо» и «нельзя», а не понятиями «можно» и «хочу», как делает большинство из нас. Меня воспитывали в убеждении, что правильно - это так, как делает папа, а у всех, кто живет по-другому, просто не хватает силы воли, ума, мудрости, выдержки, ответственности, преданности своему делу, любви к своему искусству, будь то вокал, спорт или педагогика. Папа был образцом. А я был несовершенным и слабым, потому что не мог даже приблизиться к эталону, но я должен был к этому стремиться. Я мог быть недоволен словами или поступками отца, но я всегда отдавал себе отчет, что я недоволен не потому, что отец сделал что-то плохое, а исключительно потому, что лично меня это не устраивает. Короче, если совсем просто, то я не только любил папу, я уважал его. И что теперь? Как я могу уважать человека, который предал свою жену, мою маму, выставил ее на посмешище, унизил ее, растоптал все то хорошее, что было между ними за тридцать пять лет совместной жизни, выбросил это хорошее на помойку как ненужный хлам!

И еще я вспоминал, как стоял посреди гримерки и выслушивал папины слова о том, что я бездарный, глупый, непрофессиональный и никчемный. Я вспоминал, сколько ярости и праведного гнева было в его голосе, и только сейчас понимал, что же происходило на самом деле. Мой отец - великий артист, подозреваю, что даже покруче Шаляпина, он только что услышал, что на выходе из театра убита его любовница, его обуревают эмоции, которые он не может проявить, обнародовать, выплеснуть, а эмоции рвутся наружу, их невозможно удержать в себе, они в клочья раздирают внутренности и… И что же он делает? Он начинает кричать на меня. Он находит подходящий объект - неудалого сына, и орет на него, оскорбляет, выпускает пар. Его охватывают боль, страх и отчаяние, но он - великий актер! - находит способ дать им волю, прикрыв фиговым листком отцовского негодования. Он произносит слова, которых не слышит сам, он высказывает мысли, которых на самом деле нет в его голове, по крайней мере в тот момент. Может быть, он действительно считает, что такой сын, как я, не делает ему чести, но тогда, в гримерке, он думал вовсе не об этом, и не о своей репутации он беспокоился, и не жалости знакомых он боялся. Все его нутро содрогалось и кричало: «Алла! Алла! Любимая! Как же я без тебя?» И эти истинные, искренние вопли своей души он ловко маскировал оскорблениями, которые выкрикивал в мой адpec. Он просто заменил один объект другим. А рядом сидела мама и не понимала, что происходит в действительности.

Отец не посмел тогда, в гримерке, сказать правду и признаться, что знаком с убитой женщиной, это означало бы обидеть маму и вызвать ее подозрения. Вместо этого он предпочел обидеть меня. Наверное, это правильно. Отец верно рассудил, я - мужчина и с обидой справлюсь легче и быстрее, чем мама. Но в то же время он использовал меня как предмет, как неодушевленное существо, чувствами которого можно пренебречь. И это было как-то неприятно.

А на следующий день мама сходила с ума, потому что папа плохо себя чувствует, лежит, пьет сердечные лекарства и не разговаривает с ней. Она была уверена, что это из-за меня, и я даже чувствовал себя немного виноватым. Я не сомневался в папином здоровье, но мне не хотелось быть причиной маминых переживаний. И оказывается, все было совсем, совсем не так. Отец плохо себя чувствовал вовсе даже не из-за меня, и я совершенно напрасно испытывал комплекс вины. Получалось, что отец снова использовал меня, а заодно и маму.