Замена объекта - [51]

Повседневная жизнь Безрядиных претерпела самые радикальные изменения, из нее были исключены все возможные факторы риска. Борис не летал самолетами, куда мог - добирался на поездах и перекладных, а туда, куда поезда не ходили совсем, не ездил, посылая вместо себя доверенного человека. В периоды эпидемий гриппа не появлялся в общественных местах, где велика вероятность заражения вирусом, отказывался от посещений ресторанов, приемов, избегал людных мероприятий. Он «правильно» одевался, чтобы не простудиться, не сидел на сквозняках, не пил кофе и не употреблял алкоголь. Он перестал водить машину и нанял шофера, чтобы, во-первых, не нервничать в дорожной ситуации, а во-вторых, сидеть на самом безопасном пассажирском месте - правом заднем, дабы в случае аварии максимально снизить риск травмы головы. За ним прочно закрепилась репутация человека с большими странностями, но он считал, что это в любом случае лучше, нежели понимание, что с ним нельзя строить долгосрочные планы и затевать проекты.

Четыре года назад, когда Борису поставили диагноз и выяснилось, что операцию делать никто не берется, я принял удар на себя. В самом прямом смысле слова. Светке понадобилось около месяца, чтобы осознать случившееся и принять его. Весь этот месяц я не отходил от нее, все мои рубашки и джемпера промокли от ее слез, язык распух от беспрестанных разговоров, уговоров и утешений, а душа моя изболелась от жалости и к ней самой, и к ее мужу. Борька в это время был в США, куда уехал, чтобы проконсультироваться у известного хирурга. Это была их последняя надежда, рухнувшая, когда Боря позвонил и сказал, что ничего сделать невозможно. И еще он сказал, что у него сейчас трудный период и он останется на месяц у друзей, живущих в Майами, постарается отвлечься, привести в порядок мысли, не говоря уж о том, что теперь он боится лететь самолетом. Он и туда-то лететь боялся, но его подстегивала надежда на то, что его оставят в клинике, прооперируют и обратно он будет возвращаться здоровым человеком. Теперь же выяснилось, что здоровым ему не стать, а лететь в Россию все же придется, и ему требуется время, чтобы набраться мужества для этого перелета, который может оказаться последним в его жизни. В общем, Светке было понятно, что он не хочет возвращаться, пока не придет в себя, потому что не хочет, чтобы жена, дети, друзья и знакомые видели его в таком чудовищном душевном состоянии. И она не возражала против того, чтобы он остался пожить месячишко в Майами, на океанском побережье.

Но только если Борька остался в Штатах у друзей, которые были в курсе его проблемы и готовы были ее обсуждать, сочувствовать и поддерживать его морально, то Светка в Москве осталась со своей бедой практически один на один, если не считать меня. Она не могла жаловаться подружкам, она боялась выходить в свет и появляться там, где есть знакомые, потому что знала, что не сумеет скрыть обрушившегося на нее горя. Дома она как-то держалась, чтобы дети ничего не заметили, а когда они уходили в школу, прибегала ко мне рыдать. Я взял отпуск и сидел со Светой целыми днями, сначала в своей квартире, а потом, к вечеру, когда ей нужно было появиться дома, мы вместе шли к ней. Уходил я только тогда, когда она, напившись снотворного, доползала до спальни и валилась на кровать.

В один прекрасный день она пришла и сказала:

- Боря взял билет, он прилетает через три дня. Игорек, я сейчас вслух скажу одну вещь, только ты не смейся. Мне обязательно нужно сказать это вслух. Можно?

- Говори.

Светка помолчала немного, потом повернулась к окну и громко сказала, глядя в небо:

- Господи, я верю, что ты меня слышишь. Если Борис долетит домой живым, я скажу тебе спасибо и с той минуты буду благодарить тебя каждый день, каждый час за то, что мой муж прожил этот день и этот час. Я больше не буду плакать и рвать на себе волосы, я не буду впадать в отчаяние, потому что верю, что Боря проживет столько, сколько ты ему отмерил. Как сказал Иисус: «Отче, пусть меня минует чаша сия, впрочем, не как я хочу, но как Ты». Пусть будет так, как ты захочешь, а я буду благодарить тебя за все, что ты нам даешь.

У меня в тот момент горло перехватило, и я, здоровенный двадцативосьмилетний мужик, с трудом удержался от слез. Светка повернулась ко мне, и я увидел, что лицо у нее спокойное и просветленное.

- Знаешь, я много думала, - медленно сказала она. - Я ничего не могу изменить с Бориной болезнью. И никто не может. Но я могу продолжать быть счастливой. Я могу не позволить горю изуродовать нашу жизнь и нашу семью. Я могу сохранить душевный покой детей и Бориных родителей. Я могу сделать так, чтобы Боре было легче. И я все это сделаю, чего бы мне это ни стоило.

Она сдержала слово. За четыре года я больше ни разу не видел ее плачущей из-за Борьки. Света всегда улыбалась, с готовностью смеялась над шутками и анекдотами, радовалась жизни, заботилась о муже и детях и каждый раз, услышав по телефону голос Бориса, говорила: «Спасибо тебе, господи». И только я один знал, что творилось в ее душе, когда Борис не отвечал на звонки, и чего ей стоило в такие минуты продолжать улыбаться, поддерживать разговор и не показывать охватывающего ее ужаса. Она стала настоящей мастерицей уверток, потому что надо же было как-то объяснять и детям, и знакомым, почему они перестали отдыхать на средиземноморских курортах и почему больше не ездят зимой в Альпы кататься на горных лыжах, почему Борис не полетел с «Ночными рыцарями» на конкурс Евровидения и почему не выпил даже глотка водки на поминках давнего доброго знакомого. При этом ссылаться на проблемы со здоровьем никак нельзя, вот и крутись, как умеешь. И Света научилась. Научилась врать, научилась держать лицо и быть искренней и заинтересованной собеседницей даже тогда, когда Боря не отвечал на звонки. Она научилась быть счастливой и радоваться каждому дню, прожитому вместе с мужем, но я знал, что достигается это счастье постоянной, ежеминутной, невероятно тяжелой душевной работой.