Заложники - [129]

— Пранас!.. Пранас, выходи, — негромко позвал он.

Только острый слух мог уловить, что в сенях зашелестели по-кошачьи осторожные шаги. Беззвучно открылась дверь. Лицо брата всегда было бледным, но сейчас оно отливало синевой. Белые, как снег, волосы ниспадали на плечи. Покрасневшие, лихорадочно блестевшие глаза посмотрели на гостя, а потом — на лежащего в гробу отца. Постояв минуту, седой брат бросился Витаутасу на грудь. Зарыдал, весь содрогаясь:

— Что будет?.. Что теперь будет-то? — всхлипывая, лепетал он.

Витаутас пытался успокоить его, но сам чувствовал, что нервное напряжение вот-вот подкосит его, а от жалости к брату в горле стоял какой-то комок.

Два брата стояли в обнимку в дрожащем свете восковой свечи, одинокие и бессильные, словно заблудившиеся в пустыне.

Через минуту они ужинали на кухоньке.

— Нам надо серьезно обговорить и найти выход, — сказал Витаутас, доставая из своего портфеля бутылку коньяка.

Старший брат посмотрел на него с возмущением:

— Я же не пью! Прикладывайся я к рюмке, давно бы рехнулся, — сказал он и отвернулся в сторону.

— Чуток не повредит. Для успокоения нервов.

Витаутас откупорил бутылку. Сперва налил себе, потом — брату. Тот не возражал, только смотрел угрюмо, словно ему подсовывали яд. Поколебавшись, схватил рюмку и опрокинул залпом. На бледных щеках проступил слабый румянец.

— Сил больше нет, задыхаюсь, ревматизм суставы выкручивает, — сказал Пранас, чуть успокоившись и смелее глядя на гостя. — Скажи, в Вильнюсе в магазинах мышеловки бывают?

— Зачем они тебе?

— Ужас как мышей боюсь.

Витаутас подозрительно посмотрел на него. Брат ничего больше не добавил, только, опустив глаза, налег на еду.

— Ты высоко взлетел, а моя жизнь — коту под хвост… — снова заговорил Пранас. В его голосе послышалась досада.

— В этом никто не виноват: ни я, ни наши родители.

— А кто виноват?! — воскликнул седой брат. Его руки судорожно стиснули столешницу.

— Ты сам и время, — бесстрастно ответил Витаутас Юркус.

— Я! Только я! — прокричал Пранас и, вскочив, нервно заходил по кухоньке. Потом остановился, прислушался и тихо добавил: — Мыши все скребутся да скребутся. Они тут кишмя кишат.

Витаутас налил ему коньяка.

— Сядь и успокойся. Выпей!

Седой брат покосился на рюмку, но за стол садиться не стал. Остановился в углу и, повернувшись спиной к младшему брату, сказал:

— Мог и раньше меня из этой норы вытащить.

— Как же я мог?

— Мог, только за свою карьеру боялся.

— Свою вину на другого не сваливай! — в сердцах сказал Витаутас. — Ты сам боялся дневного света.

Брат мотнул седой головой и снова зашагал из угла в угол. Уставившись в пол, он что-то прикидывал, о чем-то размышлял.

— Если мне предстоит второе рождение… на нашей земле или на другой планете… — бормотал он.

Витаутас перестал жевать и прислушался.

— …лучше уж на нашей земле… Буду ли я знать, как жить? Или я проклят навеки?..

Пранас смотрел на закоптелые стены кухоньки, на утварь у печи, белые тарелки на столе. Словно эти мертвые предметы могли ответить на его тихий голос. Так и не дождавшись ответа, седой брат сел к столу и взялся за рюмку.

— Мы все приходим на свет слепыми, будто котята, и не знаем, какую шутку выкинет с нами жизнь, — проговорил брат-гость.

Пранас вздрогнул. Рюмка затряслась в его руке. Янтарные капли скатились по пальцам. Он отхлебнул глоток, отдышался и сказал:

— Вот и дошли до точки. Я должен показаться людям. Выйду и скажу: заносите в свои книги седого новорожденного. Пятнадцать лет держал себя в темнице. Кажется, даже за преступления потяжелее моего не давали больше… Может, позволят годик-другой пожить человеком…

Витаутас Юркус заерзал на стуле.

— Не всегда мы сами себе судьи. Бывает, эту обязанность берут на себя другие, — сказал он холодно, словно перед ним сидел не брат, а незнакомый проситель.

— Ну и пускай судят! Ничего уже не боюсь, ни на что не надеюсь.

— Неужели тебе хочется погубить и мою жизнь? — со злостью спросил Витаутас Юркус.

— При чем тут твоя жизнь?! Ты же не в ответе за старшего брата! Как я хотел, так и поступил.

— В теории — да, а на деле у нас часто получается иначе… Да и взлетел я слишком высоко. В таких случаях любое пятнышко как на ладони.

— Что же мне делать? Живьем в землю лезть? — снова вскочил Пранас. Его белые высохшие руки дрожали мелкой дрожью.

— Успокойся и сядь! Сейчас скажу, что тебе делать, — сказал брат-гость, подождал, пока тот успокоится, и стал объяснять: — Раздобуду для тебя документы, махнешь в Сибирь или Казахстан. Станешь работать на стройках. Жену заведешь…

Пранас мотнул головой. Седая грива взметнулась, словно белоснежный платок.

— Никуда я не поеду!

— Почему? Начнешь новую жизнь.

— Не по мне такие подвиги. Я останусь здесь.

— Давай не будем сегодня спорить. Все обсудим после похорон, — сказал Витаутас Юркус, осушил свою рюмку и встал.

В горнице в желтоватом полумраке лежал в гробу отец. Умаявшись за свои шестьдесят девять лет, сейчас он был равнодушен к судьбе своих детей. Один из них, пышущий здоровьем, румяный, в дорогом, ладно пригнанном костюме, сидел на стуле слева, а другой — седовласый, бледный и вялый, словно стебель, выросший без солнца, стоял на коленях слева от гроба. Изредка братья переглядывались. Витаутас Юркус не мог объяснить себе, почему он тут же опускает глаза, словно чувствуя вину перед старшим братом. Он сказал: