Заложники - [2]

Тот не заметил. Ушел, закрыв за собой дверь.

Бриджит была потрясена, хотя и понимала, что это глупо. Слишком много приходится ему держать в голове, чтобы обращать внимание на сентиментальные пустяки. Он вправе ожидать, что жена воспримет подобные вещи как должное. За двадцать четыре года их брака он ее ни разу не подвел. Он никого никогда не подводил! Чего бы то ни стоило, всегда держал слово. И вся Северная Ирландия знала это — и католики, и протестанты. Обещанию Коннора О'Молли можно было верить, оно было крепким, как скала, непреложным, как слово Бога, и таким же жестким.

Бриджит ужаснулась. Да как она могла подумать о таком! Он ведет войну духа, в ней нет места полумерам и нельзя прельщаться на приманку компромисса. И он выбрал верные слова. Бриджит чувствовала, как ее одолевает искушение умерить недовольство и добиться хоть немного мира, поступиться истиной только для того, чтобы передохнуть от постоянной борьбы. От борьбы устали и душа, и сердце. Она изголодалась по смеху, дружбе, по обычным вещам повседневной жизни — без гнета внешней добродетельности и непреходящего внутреннего гнева.

Ему же это покажется слабостью, даже предательством. Праведное никогда не может пойти на компромисс с неправедным. Такова цена руководства другими — тут нет места снисходительности к себе. Сколько же раз он повторял это и действовал соответственно?

Бриджит бросила взгляд на брюки, выложенные из чемодана. Они удобные… и с ними можно носить легкие, на плоской подошве, туфли. Ведь считается, что они едут на отдых. И Бриджит опять сунула в чемодан две пары брюк — на самое дно. Все равно распаковывать вещи ей, муж не узнает.

Уложить вещи супруга труда не составляло: пижамы, нижнее белье, носки, побольше сорочек, чтобы он всегда ходил в свежей, свитера, повседневные брюки посветлее, туалетные принадлежности. Книги и бумаги он принесет сам — это область, которой, как считалось, она не должна касаться.

Три чемодана средних размеров и портфель Коннора легко уместятся в багажнике машины. Телохранители, Билли и Иэн, поедут отдельно, в машине следом, и они не ее забота. По правде говоря, она постарается представить, что их нет вовсе. Они необходимы, разумеется. Коннор находился под прицелом у ИРА, хотя, насколько ей было известно, республиканцы ни разу не угрожали ему физической расправой. Политически такой поступок был бы большой глупостью, став тем, что объединило бы все разновеликие протестантские группировки в едином мощном порыве возмущения.

А что касается словесных нападок, то Коннор платил своим хулителям той же монетой, а то и похлеще. Он обладал даром слова, знаниями, но главным была страсть, так что его проповеди и политические выступления (порой трудно было определить, где заканчивается одно и начинается другое) изрыгались как раскаленная лава, чтобы испепелить тех, кого не устраивало его представление о выживании и свободе протестантизма. Порой они с той же яростью обрушивались и на тех, кто позволял себе колебания или, с его точки зрения, был повинен в величайшем из грехов — отступничестве. Труса он презирал даже сильнее, чем ненавидел явного врага.

В дверь позвонили, и не успел еще никто подойти, как Бриджит услышала, что дверь открылась, а следом донесся голос Ройзин:

— Мама, здравствуй! Ты где?

— В спальне, — ответила Бриджит. — Заканчиваю укладываться. Чаю выпьешь?

— Я приготовлю, — отозвалась Ройзин, появляясь в дверях. Двадцати трех лет, стройная, с пушистыми каштановыми волосами, такими же, как у матери, только темнее, без высветленных до цвета меда прядей. Чуть больше года назад она вышла замуж и с тех пор будто светилась изумлением и счастьем.

— Вы все собрались?

В ее голосе Бриджит уловила легкое раздражение, натянутость, которую дочь старалась скрыть. «Силы небесные, — подумала она, — только бы не размолвка с Имонном!» У молодых хватало любви, чтобы одолеть любые противоречия, однако Бриджит не хотелось уезжать на неделю, оставляя Ройзин расстроенной. Дочь очень ранима, а Имонн походил на Коннора страстностью убеждений, приверженностью им и ожиданием такой же приверженности от тех, кого он любит. И он пребывал в полном неведении о том, как мало отдавал себя семье, так же забывал объяснить, словом или лаской, что, по его мнению, семье знать положено.

— Что с тобой? — спросила она вслух.

— Я должна поговорить с отцом, — ответила Ройзин. — Честно говоря, за тем и пришла.

У Бриджит от удивления широко раскрылись глаза.

Ройзин, судорожно вздохнув, извинилась:

— Мам, прости. Я и тебе пришла пожелать хорошенько отдохнуть. Небесам известно, как тебе нужен отдых. Но об этом я могла и по телефону сказать.

Бриджит внимательно посмотрела на дочь, заметила, как заалели у той щеки, как неловко прижаты руки к бокам.

— У тебя все нормально? — пробормотала она с тревогой. Едва не спросила — может, дочка беременна… что-то подталкивало ее к подобной мысли, однако сочла это нескромным. Если так, Ройзин сама признается, когда соберется с духом.

— Да, конечно же, нормально! — быстро воскликнула Ройзин. — Где отец?

— Разговор о политике? — Прозвучало это скорее выводом, нежели вопросом. Мать заметила, как глубже стали тени в глазах Ройзин, как сжалась у той правая рука в кулак. — Нельзя разве подождать до нашего возвращения? Я прошу!