Залив белого призрака - [19]

— Фантастика! — похвалил его опытный сосед. — Только, смею заметить, чтобы зарабатывать деньги, лёд у вас должен быть здесь, — показал на голову, — запомните! Никакого романтического бреда — только лёд. За это! — и медленно выпил, пальцами проведя по горлу и груди, будто сопровождая поток до места.

Данила сделал глоток и вдруг сжался, крича больше глазами, чем захлебнувшимся голосом.

— Водка?!!

— А ты думал вода? Или полярникам спирт дают? К спирту привык? Отвыкай, студент… Дома — проще! Извини, без огурчика. — Он расслабленно распластался, расстегивая верхнюю пуговицу рубашки, вздохнул, улыбаясь, как солнышко.

— Но с душой, друг, с душо-оий!.. А на сон лучшее средство — стакашек. Учись. Он вынул из целлофанового пакетика чёрную повязочку для сна в самолёте и натянул её на глаза. — На длинных перелётах самое разумное и здоровое — отоспаться. Или придумать коммерческий ход, как в шахматах. Вот — про лёд, например. Шучу. — И всхрапнул неожиданно, а проснулся, кажется, уже перед самой посадкой в столице.

Данила тоже пытался заснуть, но то не давала покоя хозяйско-покровительственная интонация собеседника, то лезли в голову воспоминания, голос Петьки, который вдруг стал назойливо прорастать в сознании, будто он не остался там, в Антарктиде, а вселился внутрь Данилиной головы и смеялся теперь оттуда, подначивая: «…Ты как это устроился среди туристов и шмоточников? Тебе больше делать нечего? Ты работу нашу забыл, что ли? Сбежал, может быть? Меня бросил? Лёд наш? Только там наша жизнь! Только — там! Парень…».

Когда стюардесса объявила о скорой посадке и температуре воздуха в Шереметьево, сосед потянул повязку со лба, открывая сначала один глаз, как пират, и зорко кося на Данилу:

— Вы здесь, герой дня. Это хорошо, а то я было подумал, что мне всё приснилось про белые вьюги.

Данила приготовился ответить, но Петька из него аж взорвался своими горячими эмоциями и бескомпромиссной интонацией, как он всегда бурлил, что-то доказывая, и Данила сказал громко словами друга, за двоих, будто:

— Лёд заставляет быть чище! Сильнее! В Антарктиде легко поскользнуться и трудно выжить! Это вам не Москва…

Но сосед приоткрыл другой глаз и из пирата превратился в добродушного дядю, припухшего, насмешливо откинувшегося в кресле, шевельнул челюстью, будто поставил на место крупные зубы и ответил спокойно, медленно:

— Выжить требуется везде, в этом смысле — в Москве ли, на льду ли — жизнь одинакова. Где легче — большой вопрос. Эта жизнь — наш смертельный танец. Бабушкины частушки с картинками помнишь, а?! А танцы в чужой деревне, когда знаешь, что подловят на дороге и бить будут, а танцуешь! Танцуешь! Танцуем?! — и зубы его улыбались…

«…А меня-то зачем в самолёт втиснули?! — заскрипел и пошел трещинами лёд в контейнере. — Я вам что сделал плохого? Что вы меня преследуете?!» — И лёд шевельнулся, как зверь в клетке. Но сил было мало уже. Аэродромные пересадки и ожидания под солнцем будто выжали и иссушили ледяные мышцы, рассыпающиеся в мелкие бусинки, быстро тающие. Контейнер терял вес и самолёт начал крениться…

Качнуло. Данила схватился за кресло. Он вспомнил вдруг совершенно отчетливо: крик миллионов пингвинов, обезумевших тюленей и полярных птиц, когда тело скалистого берега затрещало, провалилось и двинулось под ногами Данилы и Петьки навстречу холодному океану, ныряя в него и вспенивая, взлетая под низкие облака, где тоже кричали и метались перья, глаза и крики… Крики! А со стороны ледяного откоса, уходящего своим вздутым парусом в снежный туман и небо, пофыркивая, как разбегающееся мохнатое чудище, неслась вниз, взрываясь и подпрыгивая, дробясь и раскалываясь, километровая стена отколовшейся ледниковой горы… Рядом с Петькой бежали и падали, спотыкаясь как дети, красноклювые пингвины и орали, оглядываясь на топчущих их. Рыжий тюлень толкал носом детеныша.

…Огромный ледяной скол обогнал всех, проехав по головам, оставляя медленно краснеющий след на бегущей массе, и утонул совершенно бесследно, то ли в воде, то ли в барахтающейся суете тел, голов, ласт, плачущей пары глаз одинокого в испуге и непонимании морского льва. Все это бурлило, дрожало, дышало одним рвущимся от натуги всхрипом, и падало. И опять поднималось и бежало. Ползло. Зло! Отплевываясь и хрипя. Умирая. Падая в океан. Холодный и родной. Спасительный. Родящий. Страшный. Принимающий живое и мертвое. Как сама жизнь принимает и тело, и душу. Качая тела усопших рядом с плывущими по воде чайками. Выталкивая на поверхность китовых детенышей, глотнуть неба и воздуха…

— Данил-и-ыла! — успел крикнуть Петька и обнялся, падая, с усатым тюленем в море. Данила продолжал бежать вслед за другом, но глыба под ногами предательски шевельнулась, поднимаясь полого вверх, будто питерский мост на родной Неве начали разводить. Берег наклонился, поехал вправо. И они — посыпались вправо… Тюлени, пингвины, камни и лёд… А за ними и на них сыпались снег, звуки, крики, перья, шорох, тишина.

…Лёд стал на место. И берег. И небо. И птичий базар, и тюлений пляж, и две рыбки, догоняющие друг друга в прозрачном водоплеске. И след пары ботинок на мокром песке. Песок застывал, смерзаясь. Зеленовато-травянистый мох на прибрежном камне был испачкан птичьим помётом, как кляксами белой извести. Из-под шапки тёк пот и слезил глаза. Данила тёр их дрожащей от усталости ладонью и долго смотрел на море, качающее живое и мёртвое, и на след на песке. Собственный. Других следов не было. Друга не было больше рядом. Кусок льда в ящике вспоминал Антарктиду одновременно с человеком в самолёте, будто у них была в этот момент одна общая память.