Залежь - [9]

— Сенька! Ну-ка иди, помоги воды натаскать.

Вызвала Анна сына в ограду, чтобы Григорий не впутывался в ее дела, и безо всякой артподготовки пошла в атаку:

— Ты что ж это, друг ситцевый, жеребцуешь, девку, себя и нас позоришь на старости лет? Не забывайся, смотри, какой билет на груди носишь.

— Да вы с чего взяли, мама? Никого я не позорю.

— Сказывай, — потрясла пальцем около Сенькиного носа. — Слепая, как же, не видит мать. Вы до коих пор будете по бревнам да амбарам пыль, грязь, сплетни собирать? В родительском доме вам места мало? Ишь ведь в мальчики-девочки разыгрались. Седина — в бороду, бес — в ребро? Или вводи ее в дом, или…

— В дом она не пойдет.

— Поведешь — пойдет. Не пойдет. Когда свадьба?

— Не знаю, я на Октябрьскую предлагал.

— Еще чего выдумал? Октябрьская — праздник, свадьба — обряд, и нечего их мешать. После уборочной сразу чтоб расписались мне. — И помягче: — Чего скрывал-то?

— Да… Не насмеливался. Думал, вы против будете.

— Это еще почему?

— Ну… Разговоры о ней ходят. Якобы парней имела.

— И ты не святой. Около святых черти водятся, — сожгла последний мост Анна.

Свадьбу сыграли по всем правилам, но перейти на мужеву фамилию Шурка отказалась наотрез. Мало ли что.

3

Мелькали столбы, пошатывало вагон, маялся бессонницей Федор Чамин на полке, наверстывал время паровоз.

— Ид-ду в Уфу, ид-ду в Уфу, — твердил он одно и то же, забыв, что Уфу давно проехали. Челябинск давно проехали.

— Петропавловск скоро, Евлантий Антоныч! — влетел в купе Вася Тятин, взбудоражив пылинки в луче солнца.

— До Петропавловска, Василий, еще потянешь нос.

— А сколько? Кэмэ пятьсот?!

— А ты что ж в домино свое не играешь?

— Мне хорошего напарника — я никогда не проиграю. А мое протеже спит уже?

Вася заглянул Федору под фуражку, присоседился к столику, растребушил между делом сверток, докопался до колбасы, откусил, жевнул и сморщился:

— Жирная очень. Случаем, не ваша, Евлантий Антонович, колбаска?

Колбаска была его, но произошло все до того неожиданно, что Евлантий Антонович не находил более или менее соответствующих слов и моргал глазами, раскрыв рот и выставив огромный кадык, будто яйцо вместе со скорлупой хотел проглотить, а оно застряло посреди горла.

— Интересно бы узнать, Вася, — собрался наконец с мыслями Евлантий Антонович, — кто тебя пустил на целину?

— Меня? Все не пускали. Стреноженный ушел. А что?

— А то, что умок у тебя с дыркой и попикивает.

— Это вы верно заметили, папаша! Знал бы, что за романтикой такую даль ехать, не поехал бы. Евлантий Антоныч, — Вася оглянулся на Федора и заерзал по лавке, придвигаясь ближе. — Я, допустим, за романтикой погнался, а вы за чем? Дома небось старушка, хозяйство осталось.

— Нам, Вася, вовсе нельзя на целину не ехать. Вот меня, например, земля родила и вырастила. Кто бы мы без нее? Русский от сотворения мира пахарь. Я тебе сейчас притчу расскажу. Хочешь?

— Давайте. Сказки я люблю.

— Это не сказка, это быль. Слушай. Жил на Руси один… Как бы тебе поточнее выразиться…

— Богатырь! И не один жил, а много, — помог поточнее выразиться Вася.

— Верно, не один, но и не богатырь — обыкновенный мужик. В общем, жил-был русский.

Когда Вася Тятин ел духмяную колбасу, Федька и признаков жизни не показал, он увлекся размышлениями на тему, какая польза себе и людям от его пребывания в поезде с целинниками. Дурак думкой богатеет. Чамин дураком себя не считал, никто не считает, но думками такими сколько раз богател. Вот и сейчас пришла в голову неглупая на его взгляд идейка: а не пересесть ли на встречный и не податься ли в Башкирию на нефтепромыслы. Вот где, сказывают, ребятки деньгу качают. В Ишимбае в каком-то.

«Точно, я им в такого «козла» сыграю», — пообещал он и, свесив голову, стал вникать, что там за притчу рассказывает Васе жуковатый дед Евлантий.

Притча и в самом деле смахивала на сказку с обычным началом и в то же время с каким-то новым смыслом: жил да был русский. И до того явственно напахнуло степью, Кладбинкой, широкими полатями, деревенскими сумерками, большебородым и большеруким дедушкой Афанасием, который тоже когда-то жил да был русским природным пахарем, и до того явственно Федька вспомнил все это, что прикусил губу и зажмурился.

— Так вот, значит, жил да был русский.

Евлантий Антонович рассказывал, слушателей прибавлялось. Какой-то верткий парнишка проскользнул и бесцеремонно улегся за Федьку, кто-то, карабкаясь на самую верхотуру, больно наступил ему на ногу — тоже стерпел, шума не поднял. И вообще, пока речь шла о тяге земной, о суме переметной, о ратае-ратаюшке, его соловой кобылке, кленовой сошке и шелковых гужиках, об идолище поганом в вольном изложении с изменениями и дополнениями, рассказчика никто и вздохом не перебил, но когда у него явно подразумеваемый Микула Селянинович начал сил набираться от прикосновения к матери-земле, наверху хмыкнули:

— Так это уже Антей, Евлантий Антонович. Обыкновенный греческий эпос.

— Сами вы греческий эпос! — вскочил Вася. — Кто там шибко грамотный? Ты? Наш это был товарищ! Что есть Греция? Глушь. Горы да боги на горах. Да грецкие орехи еще.

— Господи, а ты-то откуда знаешь?

— Знаю. По географии в четвертом классе проходили.