— Не хотел беспокоить. Думал — спишь.
— Уснешь тут... Разве что навечно... Чаю?
— Давай.
Он кинул мне встречь шлепанцы, а сам отправился на кухню и там с кем-то заговорил. Говорить, по моим расчетам, он не мог ни с кем. Разве что с самим собой. Но на чеканутого он вроде б не походил. У него ведь и кликуха раньше была "Железный Феликс". Престарелые его родители обитали с ранней весны до зимней осени на даче, в Горелово, и в город почти не приезжали, и он в это время блаженствовал в отдельной квартире, правда, с ограничениями, которые ему вводила, уезжая, мама. Зимой же он ютился в коммуналке, у любовницы, держа свои вещи на двух квартирах. Две бритвы, два помазка, две зубные щетки...
Пройдя следом за ним на кухню, я обнаружил сидящую у окна молодую попсовую девицу. Девица курила сигарету. Она, элегантно стряхнув пепел в горшок с алоэ, сдержанно поздоровалась со мной. Этому я тоже удивился — приятель мой был из прожженных женофобов, и баб всех не то чтобы ненавидел. Хуже. Он их вовсе не воспринимал как людей.
— Тебе индийский или цейлонский?
— Какая разница.— Я присел на свободную табуретку и тоже достал из пачки сигарету.
Девица протянула мне японскую зажигалку и чиркнула ею. Я еще раз глянул на ночную гостью и допер: это была его дочь. Ее я не видел года два, если не больше, и этого времени оказалось достаточно, чтобы из голенастой комсомолки она изловчилась оформиться в симпатичную юную даму.
— А эта что тут делает? — кивнул я на Ирину.
— Сбежала от матери,— горько пояснил друг.
— Как?
— Совсем.
Я перевел глаза на Ирину. Она охотно пояснила:
— С вещами. Навсегда.
— Еще вернешься,— успокоил ее отец.
— Ни за что! — она загасила сигарету и попросила: — Сделай мне еще чаю, пап. Но мне только цейлонский.
— Ладно.
— А что не спите?. — спросил я.
— Так ведь она только в два вернулась с гулянки!
— Мать, наверное, не разрешала поздно возвращаться? — спросил я ее.
— Нет, не поэтому. Я в принципе с ней не схожусь во взглядах на жизнь,— ответила Ирина.
— А что ты ей курить разрешаешь? — спросил я друга.
— Хрен с ней. Пускай. Это ее личное дело.
— Может, пусть еще и пьет, и с мальчиками дремлет? — спросил я с подковыркой.
— Пусть,— серьезно согласился он. — Пусть пьет и с мужиками спит, если ей это нравится.
— Мне пить не нравится,— вставила дочь, закинув ногу на ногу.
— Ну, не пей. Дешевле жить,— сказал отец.— На одну пол-литру неделю спокойно питаться можно. Да и на куреве не грех сэкономить. Ты вон "Космос" куришь. Семьдесят копеек. А это сто грамм сыра, плюс — сто масла и еще французская булка. А от еды проку больше, чем от курева. Или — курила хотя бы "Беломор". Все-таки двадцать пять копеек. Впрочем, все бабы бестолочи. Всех их надо вешать.
— А меня, пап, тоже?
— Тебя-то? Да тебя в первую очередь,— сказал отец.— Только всех за голову, а тебя — за ноги.
— Ну, хоть на этом спасибо.
— Чем вот тебя, такую дылду, кормить, — сказал сокрушенно Железный Феликс.— Кофе пьешь и куришь. А кофе сейчас тоже кусается.
— Как-нибудь перебьемся,— успокоила дочь отца.— Я в пэ-тэ-у пойду.
— Иди лучше в институт.
— Ну, в институт. Как скажешь.
— Только туда надо готовиться.
— Знаю.
Бросив разговаривать с дочерью, налив в чашки чаю, он закурил и пододвинул мне блюдечко с печеньем.
— Поешь немного. А то сколько еще ждать... Вот, видишь, теперь еще и эта,— он кивнул на дочь, пак на неодушевленный предмет.— И так денег нет ни хрена. А от ее матери не дождешься, чтоб, я уж не говорю от себя, чтоб хоть мои-то алименты возвращала... Она ведь и со мной развелась, все рассчитав. Экономист. Замуж вышла на другой день после нашего развода. Две зарплаты — ее и нового муженька — да плюс мои алименты. Нехреново устроилась. Бабам вообще проще. Мужик должен всю жизнь ишачить, горбить, выбиваться в люди, делать карьеру. А ей только и ума надо, так это рассчитать, кому половчей свою задницу подставить,— и все дела.
— А у меня и на это ума не хватает,— притворно вздохнула Ирина.
— Кому нужна твоя говенная задница,— сплюнул он и сердито стрельнул в нее взором. Мол, не суйся не в свой разговор.
— Бабе тоже — промахнешься разок, и мучайся с довеском всю жизнь,— попытался я защитить женщину.
— Пускай аборт делает,— сказал он.— Вот я сейчас — на голом тарифе сижу. Непруха,— ни с того ни с сего перевел он разговор в другую плоскость.
— У меня тоже — карманы вовсе облысели. Никаких там ископаемых не обнаруживается.
— А кого встречаешь? Мать, как обычно?
— Нет... Так ... Одного артиста... Словом, не ужился нигде он, детей настряпал... Я думаю, что здесь он притулится куда-нибудь, не бездарен. А уж работать я его заставлю.
— Кормить придется.
— На первых порах. А потом — вон иди работай. Еще не хватало — взрослого мужика кормить.
— И на первых порах тоже надо.
— Ничего. И я, и он привыкши. Может одну морковь жрать с картошкой и хлебом.
— Не пойму, зачем это тебе?
— Сам не пойму... Просто жалко, пропадает человек вовсе. И никому дела нет... Ну, спите — я пошлепал. Пешком же надо, аж до площади Восстания.
— Посиди еще.
— Нет. А то придет поезд, он выйдет с барахлом — а никто не встречает.
— Сам бы прекрасно доехал до твоей вонючей Поклонной горы.
