Зал ожидания - [9]

Я прошел в дальний угол – мимо изрезанных скабрезными надписями кресел, мимо мужеподобной уборщицы с бородавкой на щеке. Она проворно сметала шелуху от семечек на ржавый деформированный совок и, кажется, при этом бурчала себе под нос какие-то гадости.

В дальнем углу зала ожидания под целым, но безнадежно грязным окном, куда, как мне казалось, не добирался сырой сквозняк, стояло отдельно три искалеченных креселка, сбитых между собой общей рейкой. Я устроился на одном из них, сразу ощутив шаткость конструкции, вихлявшей в разные стороны от каждого моего движения. Однако другого выбора не было, поскольку мне все же не хотелось еще и простудиться перед отъездом.

Отыскав наиболее устойчивую позу и зафиксировав при этом неправильный угол между спиной и бедрами, я затих и развязал ручки пакета с печеньем. О, с каким наслаждением я собирался жевать его, мое детское лакомство со специфическим привкусом – жевать даже всухомятку. Какой-нибудь воды я купить забыл, а вставать уже не хотелось.

Есть люди, которые, принимая пищу (вот именно, что «принимая»), будь то дома на кухне или в какой-нибудь серенькой столовой, то ли от природной робости, то ли от чрезвычайной важности процесса – тупо смотрят в тарелку, не замечая и не слыша ничего вокруг. В такие минуты священнодействия только, пожалуй, землетрясение способно вывести этих людей из пищевкусовой медитации. Но, может быть, это и правильно? Не знаю, я другой. Я должен смотреть по сторонам, не теряя во время еды связи с жизнью. Я должен участвовать в ее процессе, ничего, по возможности, не пропуская мимо себя. Это, конечно, делает мою еду порывистой, лишает ее монотонной тщательности, но зато не позволяет потерять ощущение места и времени, которым я всегда очень дорожил.

Вот и теперь, откусывая рассыпчатые крошки детства, я медленно водил глазами по сторонам, примечая движения предметов, колебания световых тонов, интонации звуков, перетекания запахов. И уже зал ожидания – мрачный в своей полупустой, акустически цельной огромности – не казался мне малопригодным для отдыха. В нем, как в некой ограниченной части вселенского объема, наблюдалась белковая жизнь, и это радовало глаз, и это подчеркивало мою собственную причастность к происходящему.

И тут я заметил сразу две вещи, заставившие меня вздрогнуть и остановить руку с печеньем на подлете к губам. Слева от меня стайка скудно одетых чумазых мальчуганов – примерно от семи до одиннадцати лет – сбившись в тесный кружок и, казалось, не замечая ничего вокруг, передавала из рук в руки розовый пакет. Каждый из них по очереди опускал в него свое лицо, от чего пакет на какое-то время втягивал в себя сморщенные бока и вяло шелестел молекулами полиэтиленовых стенок. Лица мальчуганов были при этом сосредоточенны и строги, как лица апостолов леонардовской «Тайной вечери», и у меня вдруг затаилось дыхание, будто отторгая, не впуская в легкие ядовитые пары этого розового безумия.

Другое, что одновременно с этим бросилось в глаза, была довольно пестрая, но топорно сделанная вывеска над одной из немногих боковых дверей. Желающим ее прочитать сообщалось, что какая-то голландская фирма с узловатым, как корневище дуба, фонетическим названием, что-то наподобие «Куртсхаард Гуус Хиддигрехт», предоставляет бесплатные обеды всем нуждающимся пенсионерам при наличии документа о размере получаемой пенсии. Дверь, над которой вызывающе пестрела эта умилительная вывеска, в отличие от обшарпанных других, была заботливо (лицо фирмы!) обклеена темным лакированным шпоном, и ручка бронзово сверкала в тени, отполированная сухими ладонями голодных стариков.

И тут мне вспомнился вчерашний Тарас Григорьевич с его мясистым лицом, барабанной грудью и весьма искренним налетом патриотизма в чистом и сытом редакторском голосе. «Господи, – подумал я, – о каком возрождении языка можно говорить! Как бороться за национальную культуру нам, людям среднего поколения, когда мы зажаты с двух сторон в безжалостные тиски голодающих детей и стариков… Как?»

В этот момент, не давая мне развить нахлынувшие умозаключения и, вероятно, заметив на себе мой интерес, стайка пацанов прекратила свои манипуляции и после короткого совещания делегировала в мою сторону из своих рядов самого маленького и жалкого. Он подошел ко мне уверенной, нагловато-расхлябанной походкой – в разных ботиночках, коротко подстриженных полосатеньких брючках, рубашечке из стертой до папиросной бумаги байки и пиджачке без пуговиц и воротника. Он подошел и, остановившись в двух шагах, склонил чернявую, непропорционально большую голову на тонкой, грязной шее набок. Я замер, откровенно растерявшись от той совсем не детской житейской мудрости, которая лучилась из его затуманенных блефаритных глаз. Потоптавшись пару секунд, будто вблизи изучая меня, он вдруг спросил подсевшим, треснувшим голосом:

– Дядя, хочешь подышать?

От неожиданности вопроса мой язык намертво прилип к зубам, не позволяя им разжаться, и я молча покачал головой в знак отказа от столь заманчивого предложения.

– Ты не стесняйся, – продолжал малец. – Нам не жалко.