Закулисная хроника. 1856-1894 - [9]

Во время великого поста Василько-Петров на школьной сцене аккуратно два раза в неделю ставил так называемые «практические спектакли», которые не сконфузили бы самого лучшего учителя. Воспитанники, наглядевшиеся тогдашних корифеев, играли настолько хорошо, что привлекали внимание положительно всего начальства и заправских театралов, из которых многие имели доступ в здание училища. В одном из таких спектаклей я играл второстепенную роль в комедии графа Сологуба «Чиновник». A. М. Гедеонов, следивший за моим исполнением, остался мной настолько доволен, что тотчас же отдал приказание Федорову о зачислении меня «в драматическую труппу, с оставлением при школе казенным пансионером для продолжения учения»[1].

Это была большая честь, которой удостаивались весьма не многие, и то за бесспорно-выдающиеся успехи. Все казенные пансионеры были на счету: Ф. А. Снеткова, Стрельская, знаменитая танцовщица Муравьева, московская балерина Лебедева, певец Васильев 2-й, Малышев, Шемаев, Гердт. Из вольноприходящих же учеников на мне был первый пример такого милостивого внимания со стороны директора. Впрочем, вскоре то же повторилось и с Н. Ф. Сазоновым Мы считались уже на службе, получали маленькое жалованье и жили в отдельной комнате при училище, пользуясь полным содержанием и бесконтрольной свободой. В костюмах нас не стесняли, мы имели право не носить казенной форменной одежды и одевались в обыкновенное платье.

Василько-Петров был в тесных дружеских отношениях с Аубелем. Связующим звеном служила обоюдная любовь к кутежам и загулам. Он так же, как и Леонтий Филиппович, не признавал меры в выпивке, но был значительно слабее его; винные пары быстро туманили его голову и возбуждали в нем беспокойный кураж. В свою компанию он изредка допускал старших учеников, которые, однако, не выдерживали искуса подчинения захмелевшему учителю, в пьяном виде придирчивому, без причины обидчивому и сердитому. Дойдя до известных градусов, он начинал высказываться не в пользу учеников своих и заносчиво давал понимать, что он все-таки им не ровня, что он начальник. У Василько-Петрова была еще и другая слабость, он любил ухаживать, а иногда даже серьезно влюблялся в своих миловидных учениц. В период увлечения он становился несносным: окружающих подозревал в соперничестве и вообще преисполнялся такою ревностью, что не было с ним никакого ладу. Хорошо еще, что это восторженное настроение никогда не бывало продолжительным: он так же скоро разочаровывался, как скоро влюблялся. Под конец своей жизни Василий Петрович стал сильно запивать, что, надо полагать, и было причиной его ранней смерти.

После Василько-Петрова преподавателями драматического искусства, во времена Федорова состояло много компетентных лиц, однако никто из них подолгу на том месте не засиживался. Учительствовал покойный режиссер Е. И. Воронов, Вера Васильева Самойлова, П. А. Каратыгин, П. В. Васильев, некий г. Эвальд и, наконец, какой-то учитель географии Н. И. Сведенцев, которого Федоров по одной ему известной причине возвел в сценические преподаватели. Страшась, должно быть, забвения, этот Сведенцев написал объемистую «Теорию драматического искусства», про которую Каратыгин сложил четверостишие, пародирующее стихи из «Горе от ума»[2]:

Молчалин.

Читали вы?

Чацкий.

Я глупостей не чтец, а пуще образцовых!

— «Скажи мне, старый театрал,

Теорию ты Сведенцева не читал?

Там много глупостей найдешь ты образцовых!

— Я глупостей не чтец, а пуще Сведенцовых!»

Пересчитывая училищное начальство и состав преподавателей, нельзя обойти молчанием училищной прислуги, без характеристики которой настоящие очерки были бы не полны. Для меня памятнее всех остальных сторож Филипп и швейцар Никита. Филипп — это старый отставной солдат, прослуживший при школе чуть ли не полстолетия. Воспитанники издевались над его типичным солдатским видом и присвоили ему прозвище «Шлема». В душе он был добрым и снисходительным человеком, но наружно предпочитал сохранять угрюмость, суровость и олимпийскую величественность. С учениками обращался строго, беспрестанно читая им нравоучения, направление которых было неизменно в пользу откровенности. Он не терпел скрытности и всегда требовал от учеников чистосердечного признания во всем, в особенности же после отпуска. Свое любопытство он мотивировал своим «начальническим» положением, но воспитанники были неумолимы и не посвящали его в свои тайны. Филиппу же это было тем более обидно, что он оказывал «учащейся молодежи» большие услуги, выпуская и впуская ее по ночам на «прогулку» и с «прогулки». Он имел обыкновение круглый год почивать на ларе, помещавшемся у дверей, которые выходили на черную лестницу; и не было для него ничего возмутительнее, когда после сильного звонка, раздававшегося над самым его ухом и вызывавшего его продолжительные проклятия, в открытую им дверь проскальзывал загулявшийся воспитанник и быстро скрывался в спальне. При этом, желая быть совершенно незамеченным Филиппом, дабы избавиться от его расспросов на другой день, каждый закутывался с головой в плащ и изменял свой голос, походку и пр. Это до такой степени раздражало старика, что он целые часы изрыгал ругательства по адресу пришедшего и успокаивался только в дремоте.