Закрытый перелом - [25]

— Как нет того инопланетного лекарства для тела, так нет лекарства и для души. Да и не может быть, — безнадежно ответил Виктор.

— А я рад тому, что ты задумался над этим…

Антон посмотрел на Виктора и размеренно продолжал:

— Подавляющее большинство людей не хочет думать о смысле жизни — для этого необходимо иметь высокое мужество. А человек, каждый человек, изначально осужден и обижен. В каждом, может быть, и незаметно для него самого, живет обида за то, что он появился на этот свет помимо своей воли, и что он болен, а если здоров, то некрасив, а если красив, то глуп, а если умен, то не начальник, а если начальник, то нелюбимый. Обида такая живет всегда, потому что каждому человеку надо ежечасно, ежедневно самоутверждаться в самом себе, в вере в самого себя. Ведь каждый из нас уникален и неповторим, но все мы осуждены — нас ждет смерть. И единственное ей противопоставление — это вера в собственное "я". Есть, правда, время, оно зовется детством, когда не понимаешь по-настоящему, что ты смертен, когда мама и папа берегут тебя теплом своей родительской любви от забот, от холодного равнодушия чужих людей, от того, что тебе еще предстоит… Я не имел и этого… Мать моя подкинула меня в пятилетнем возрасте своей одинокой престарелой сестре, тете моей — Фросе, и сгинула где-то в Сибири, не то на Камчатке со своим очередным избранником, одному из которых появлением на этот свет обязан и я…

Виктор с удивлением слушал Антона. Виктор, его лучший друг, всегда верил, что родители Антона — люди нелегкой судьбы, пострадавшие в смутные времена, а благородная тетя Фрося — человек, вскормивший и вырастивший сироту Антона.

— Думаешь, я обиделся на весь мир только из-за того, что меня лишили счастливых детских эмоций? — усмехнулся Антон. — Нет. Ну, не повезло, ну, бывает… Бывает и хуже… Бывает так плохо… Зачем меня взяла к себе тетка? Почему не сдала в детский дом? Всю жизнь она попрекала меня куском хлеба, говорила, что из-за меня не может выйти замуж, выгоняла на улицу, когда к ней кто-то приходил… В такие моменты я шел к тебе, к твоей маме, у нее-то хватает любви и добра на всех. Зато на людях тетя Фрося становилась одинокой женщиной, для которой кроме Антона никого не существует… Уже тогда я понял, что все люди лгут, что они хоть что-то, а скрывают, извращают, утаивают… Все двойные и все двойное… И не жди иного. В каждом из нас есть второе, более глубокое, невидимое дно… "Нет правды на земле, но правды нет и выше", — так сказал Пушкин устами Сальери, а Пушкин знал, о чем говорил… Всегда, во все времена все повторялось сызнова и кончалось тем же. Вот и делай отсюда вывод — ради чего стараться? Чему радоваться? Кого любить?

Виктор слушал и, как бы в подтверждение неожиданной исповеди Антона, у него появилось и окрепло двойственное ощущение, вернее ощущение двойственности. С одной стороны, в словах Антона звучала жестокая истина и в то же время, даже в состоянии своей пессимистической подавленности, Виктор не мог, не хотел, не желал принять фатальную неизбежность антоновской концепции.

— То есть как это некого любить, нечему радоваться? — запротестовал Виктор. — Разве мы сами, по собственной воле творили любовь? Это же она избирает нас! А мы над ней не властны. Никто нас с Галкой не заставлял любить друг друга…

Антон прищурился, покачал отрицательно головой, потом мягко сказал Виктору:

— Вика, ты только пойми меня правильно — то, что я тебе сейчас скажу, необходимо понять прежде всего тебе самому, чтобы ты потом не делал ошибок, не попадал в больницу. Не обижайся, а подумай спокойно — ведь скорее всего Галина, Галка, птица, радость твоя никогда не любила тебя по-настоящему. Иначе она не ушла бы от тебя к этому Георгию Аркадьевичу, иначе она навестила бы тебя хоть разок здесь, в госпитале, иначе она была бы верна тебе, твоим интересам, я имею ввиду твою мастерскую…

— Нет, это неправда, она любила меня! — горячо запротестовал Виктор и тут же в глубине души поверил Антону.

А Антон вспомнил новогоднюю ночь, когда они вместе пели и веселились в комнате, которую снимали Виктор и Галина. Виктор, пьяный больше от счастья, чем от выпитого, вышел на кухню за чем-то, где курили остальные гости, и Галина, сидевшая на кровати рядом с Антоном, тут же властно обняла его за шею и жадно поцеловала. Антон не стал об этом говорить Виктору ни тогда, ни после, но сейчас, в Лефортовском парке, он подумал о том, что надо каким-то образом предостеречь Виктора и поэтому перешел на дружески грубоватый, слегка циничный тон:

— К сожалению, это правда, старик. И ты сам это прекрасно знаешь. Лично я всегда, когда глядел на тебя с Галиной, всегда убеждался, что ты достоин лучшего, лучшей судьбы, лучшего экземпляра слабого пола. Ты пойми, что все женщины — это дикие кошки, они никогда не поддаются окончательному приручению. И Галина, Галка твоя, была не птицей, а худой, голодной кошкой, которая отогрелась в твоем тепле и потянуло ее на волю, на охоту. Так что считай, что крупно не повезло этому Георгию Аркадьевичу, а тебе, наоборот…

Кстати, о делах, о твоей работе… Если уж тебе так худо со своим шефом-дураком, так что на нем свет клином сошелся? Поищем тебе другую работу, например в нашем министерстве. Хочешь? А лучше делай потихонечку диссертацию, будь вежливым и аккуратным, исполнительным, нужным человеком. Или тебе с этим Иваном Сергеевичем весь век свой жить?