Закрытый перелом - [18]

По стенам подвала были развешаны маски. Одна из них на высокой треноге стояла в центре подвале, и ее оценивающе разглядывали Марк и Петров. Виктор тоже смотрел на дело рук своих и объяснял друзьям:

— Лицо… Понимаете, это лицо, а не маска. У всех есть лицо. У меня и у тебя, Марк, лицо, у тебя, Петров, лицо. Вот я и хочу лепить человеческие лица, чтобы на них отражалась целая гамма чувств, хотя свое лицо, свое выражение есть и у радости, и у боли, и у предательства… И у каждой эпохи есть свое лицо… И вот, как мне кажется, это — одно из лиц…

Марк, невысокий, изящный, медленно поглаживал аккуратный клинышек бородки. Его красивые, в мохнатых ресницах глаза искрились смехом.

— От лица твоих друзей, соратников и единомышленников, — начал Марк, — должен тебе нелицеприятно заявить, что это лицо, созданное твоим лицом…

— Не паясничай, — миролюбиво оборвал его Виктор. — Дело давай говори.

— Ну, что ж, дело так дело… — вздохнул Марк. — Может Петров для начала что-нибудь изложит?

— Не… — отмахнулся Петров. Он меньше всего походил на художника из этой троицы. На толстую крепкую колонну шеи была посажена кудреватая, начинающая лысеть, круглая голова с белесыми ресницами, носом картошкой и толстыми губами. Таким людям, как Петров, тесна любая одежда, мала любая комната, они выглядят всегда громоздко — так и Петров, хотя сам был невысок, но основательно массивен.

— Если серьезно, — кивнул головой на жест Петрова Марк, — то, пожалуйста, прежде всего без обид. Я могу высказать сейчас свое мнение и говорил тебе раньше, что задачу ты перед собой ставишь интересную, а вот решаешь ее неточно. У тебя приблизительный ответ на свой же собственный вопрос. А происходит это от того, что крик твоей души, отраженный в маске, извини, в лице, неестественно, неорганично возник, вырвался, появился на свет. Можно крикнуть "больно!", жалуясь кому-то, можно пропеть романсово "о, как мне больно…", а можно просто закричать от боли. Твоей работе не хватает гармонии, той гармонии, от которой и самому хочется закричать и другим крикнуть: "Что же вы стоите!? Больно!"

— Что же ты стоишь? — поддразнил Марка Виктор. — Или не больно? Ни капельки?

— Что я? Я — обреченный, я только знаю, что такое хорошо и что такое плохо в искусстве. Может быть другие тоже знают, но я могу еще и объяснить разницу. И еще моя беда — я слишком много знаю, я знаю столько, что когда начинаю что-то делать сам, то сразу вижу — это все было, было, было, а зачем делать то, что было тысячи, миллионы раз? И при этом я помню о том, что каждый человек, независимо от того творец он или просто потребитель, должен проходить, обязательно проходить свой путь духовного развития, повторять то, что было пройдено человечеством давным-давно. Так устроен мир, что поделаешь? До тех пор, пока ты не обжегся, ты не узнаешь, каков огонь на ощупь. Как молочные зубы, у тебя вырастает, строится одно представление об этом мире, а потом оно меняется, и эту переоценку ценностей каждый переживает по-своему. Кто быстрее… Кто медленнее… Кто сбивается с пути, их губит зависть, мелочность духа, эгоизм. Кто останавливается, считая, что ему уже хватает своей мудрости и страданий, и ничего нового в этом мире не было и не будет… А кто продолжает идти и идти в гору… И тяжек путь, и далека вершина, и нестерпимо одиночество. Но я иду, я каждый день иду… Вот только делаю мало, больше размышляю…

— Нехорошо, Марк, — шумно вздохнул Петров. — Работать надо не думая, я имею ввиду, не мучаясь впустую, что было до тебя сделано, а что не было. Захотелось — и делай, а там видно будет, что получится. Вот я недавно натюрморт написал. Кувшин глиняный, хлеб и нож. И такой кувшин получился теплый, коричневый… ну, как… ну, как живой щенок.

— К сожалению, Марк прав, — сказал Виктор. — Прав, как всегда. Сейчас твои теплые кувшины, Петров, производят серийно и массово на конвейере. И потом, что кувшин теплый, как живой щенок, ощущаешь только ты — художник, человек с необычным глазом, а вот обывателю важно, сколько литров молока входит в этот кувшин или можно ли в нем гриб разводить, чтоб по утрам похмеляться.

— Что ты, Виктор, все про какого-то обывателя говоришь? — стал потихоньку раскаляться Петров. Глаза у него расширились и засияли голубыми каплями. — Нет обывателей и гениев — есть люди. Все люди и все человеки. Эх, мужики, мечтаю я написать картину… Полотно такое громадное… Во всю стену… Вот ходишь по Москве и столько стен пустых, жалко, место пропадает, ведь люди идут мимо и в пустые стены смотрят, а могли бы картину увидеть. Например, в подземном переходе, знаете, где выход на Красную площадь? Чтобы люди шли в ГУМ за покупками и вдруг перед выходом на главную площадь страны видели бы картину всеобщего благоденствия. Что-то на Брейгеля похожее. Столы с бесплатной едой, открытые настежь магазины, изобилие, и все люди — братья…

— Инспектор ГАИ обнимается с частным владельцем "Жигулей", — усмехнулся в бороду Марк.

— Конечно! — горячо поддержал, не замечая иронии Марка, Петров. — А может милиции тогда и совсем не надо?

— Как же без нее? — горестно вздохнул Виктор. — Вот меня тут на днях забрали в отделение.