Закрытый клуб - [59]

Чуть отстранившись, я поглядел вверх.

— Я никогда раньше не делал этого, — признался я.

Сара изогнула бровь. Я начал объяснять, но она прижала палец к моим губам.

— Знаю, знаю, учась в колледже, ты жил с родителями. — Она улыбнулась. — Ничего, ты парень красивый, разберешься, что и как.

Позже Сара улыбнулась мне, положив голову на согнутую руку.

— Думаешь, это возможно? — спросила она.

— Что?

— Одержимость. Присвоение чужого тела.

— Не знаю. А ты как считаешь?

Она пожала плечами:

— У меня был пациент. Приятный старичок, после инсульта. Каждое утро я входила к нему в палату, и мы совершенно нормально беседовали. Затем я указывала на его правую руку и спрашивала: «Чья это рука?» А он непринужденно отвечал: «Не знаю». Тогда я говорила: «Рука соединена с запястьем?» — «Да». — «А запястье соединено с предплечьем, верно?» — «Верно». — «А предплечье переходит в плечо, правильно?» — «Угу». — «Так чья же это рука?» — «Не знаю, — отвечал старичок. — Может, ваша?»

— Разыгрываешь, — удивился я.

— Я видела пациентов, в которых жило много личностей, и людей, чувствующих запах каждого цвета и вкус каждого звука. Я это к тому, что мы не знаем всех возможностей нашего мозга. Мы вообще мало знаем. Вся наша технология, все исследования — не более чем царапина на поверхности. Мозг по-прежнему остается «черным ящиком». Поэтому — да, я считаю, что это возможно. Но я вот думала, лежа здесь…

— О чем?

— Джереми, если мы правы, тогда они убивают людей. Если отбросить слухи, колдовство и суеверия, то они совершают убийства. Человеческие жертвоприношения. Мы не можем этого допустить. А если допустим… — Ее улыбка исчезла. — Тогда мы заслуживаем всего, что они нам готовят.

Глава 28

Когда Майлс вернулся, мы с Сарой, уже одетые, сидели за маленьким столом в кухоньке у окна.

Он вкатился с улыбкой.

— Готово! — сообщил Майлс. — Готово-готово-готово-готово. Двенадцать копий, марки наклеены, адреса написаны, хоть сейчас отправляй… если ты, конечно, добыл то, чего хотел.

Он посмотрел на меня.

— Добыл.

— Проверил нашу теорию?

Я рассказал ему все.

— Ё ж моё! — Майлс распушил густую бороду. — Чем дальше в лес, тем толще вудуисты. Считай меня ненормальным, но я люблю этот универ. Внешний мир заполонили «Старбаксы» и «Сабвэи», и только здесь можно по уши влипнуть в серьезное макабристическое[20] дерьмо.

— Майлс.

— А?

— Ты ненормальный.

Он зааплодировал:

— Я твой должник, Джереми! Я ведь кем был? Одиноким аспирантом, а ты привнес магию в мою жизнь! «О, начинай же свое вуду, раз ты в этом мастер», — запел он, подражая Тони Беннетту.

— Майлс! А дальше-то что?

— Дальше? Дальше мы займемся шантажом — разошлем письма о нехороших дядьках. Я хочу съездить на почту подальше. Не в городе. Да, и чем больше почтовых отделений, тем лучше. Браунсвиль, Мейсон, Оранж… Выпустим лошадок из конюшни и будем в шоколаде.

Майлс замолчал. Он посмотрел на Сару. Посмотрел на меня. Затем перевел взгляд на нее. И снова на меня.

— Погодите… — Он наморщил лоб. — Тут что-то не так.

Я не отдавал себе отчета в том, что мы с Сарой сидим за столом очень свободно, и только тут спохватился, поняв, что говорят мои жесты. Мой локоть почти касался ее руки. Ногу на ногу я положил по направлению к ней. Я быстро сел иначе, но было поздно.

— О! — Майлс изобразил негодование. — Понятно.

— Майлс…

— Ну что ж, очень рад за вас обоих.

— Майлс, прекрати!

Он ухмыльнулся от уха до уха и показал нам два больших пальца. Сара так покраснела, что в кухоньке стало душно.

— Мазельтоф! — отчего-то заорал Майлс, хотя принадлежал к епископальной церкви, и заскакал в коротком танце.

— Майлс, тебе что, пять лет?

— Будь мне пять лет, — отозвался Майлс, — я бы вот как сделал.

Он соединил подушечки указательных пальцев с оглушительным хлюпающим чмоком, изображающим поцелуй, и подвигал бровями вверх и вниз.

— Разве у нас уже нет дел? — спросила Сара, все еще избегая встречаться с нами взглядом.

— Есть, конечно! — сказал Майлс. — Возьмем три такси, большую территорию охватим. А через час будем уже дома в безопасности!

Майлс раздал нам по четыре конверта.

И я поехал на вокзал, решив еще раз навестить Нью-Йорк.

В поезде я смотрел на городки и озерца, проплывавшие за окном, но меня преследовали мысли о Шалтае-Болтае. Какие-то зыбучие пески образовались в голове: чем сильнее я старался прогнать образ Артура Пибоди, лежащего лицом в луже крови на письменном столе, тем более четким и ярким он становился. Он пошел против V&D, и они убили его. Что же они сделают со мной?

Я подумал о деде, единственном из моих близких, кто тоже умер. После похорон деда родственники устроили поминки в его скромном доме. Когда гости разошлись, мы собрались в гостиной. Мать и отец сели на диване. Мои маленькие двоюродные братья и сестрички играли у ног тетки, не думая о печальном событии. Брата, разумеется, не было. Мягкое кресло деда, покрытое старым клетчатым покрывалом, пугало своей пустотой. Никто не решился занять его. Странно, но в тот момент я совсем не чувствовал грусти. Я ужасно горевал по деду до той минуты и много недель потом; до сих пор меня порой охватывает тоска и отпускает так же внезапно, как налетела. Но в тот момент, сидя в комнате деда и глядя на своих родных, я чувствовал себя необъяснимо, непонятно счастливым. Это счастье я описал бы как бурлящую энергию, охватившую все мое существо. Счастье, может, не совсем то слово. Эйфория. Ликование. Сладкое головокружение. Я ни от кого не слышал о чем-то подобном, а спрашивать стесняюсь.