Законопослушный - [6]

Изображать поп-звезду не было никакой охоты, я даже не стал переходить проспект, посмотрел издали и потопал дальше.

К себе в квартиру вернулся в третьем часу ночи. Я не знал, разрешены ли мне подобные вольности, но раз никто не поставил меня на место, значит, настолько нарушать распорядок дня можно. Я с трудом добрался до постели, а утром едва не проспал явку к почтовому ящику. Впрочем, ящик оказался пуст, в нём не нашлось даже рекламы.

Май стремительно катился к лету. В скверах полыхала сирень, люди в оранжевых жилетках бросили возиться с тюльпанами и принялись высаживать на клумбы бархатцы. Липа и тополь вошли в полный лист. Первая серьёзная гроза смыла оставшуюся от зимы солёную пыль, с которой безуспешно пытались справиться поливальные машины. Никогда прежде у меня не было времени, да и особого желания напоминать буйство выморочной городской весны и приход лета. Теперь появилось и время, и желание, хотя… – вот об этом «хотя» я старался не размышлять.

Каждый день без пяти минут девять я был возле почтового ящика. Вздрагивал при виде рекламных листков, с облегчением спускал их в мусоропровод. Иногда я думал, а что если спуститься вниз пораньше и поглядеть в глаза тому, кто приносит мне эти бумажки, но потом спохватывался, что рекламу разносит случайный человек, за гроши нанятый на должность рекламного агента, а повестку принесёт курьер, и нельзя предугадать, в какой день это случится.

Исполнив свой гражданский долг, я порой поднимался в квартиру, чтобы съесть обязательный бутерброд, а порой, если эта обязанность была выполнена ранее, сразу отправлялся на улицу. Сидеть в четырёх стенах было невмоготу.

Часам в одиннадцати я пешочком добирался в библиотеку. А куда ещё мне идти? Во всех общедоступных местах кишат люди, мне казалось, что они разглядывают меня и всё обо мне знают. Наверное, так начинается паранойя. Но мне плевать, пусть начинается. Меня проверяла куча всяких врачей, и все признали меня вменяемым.

Зато в библиотеке никого не волнует моё психическое здоровье. Здесь тихо, каждый погружён в свои мысли. Даже если кто-то из читателей уснёт за книгой, на него деликатно не обращают внимания.

Никаких обзоров я больше не составлял, всё-таки, я в отпуске. Не читал и трудов по пенитенциарной системе. Скучно это и ненужно. Попытался пролистывать романы, но тоже бросил. Надуманные страсти, высосанные из пальца проблемы. Автор наподобие доброго боженьки, витает над страницами и всё делает по воле своей. В жизни так не бывает, как бы правдоподобно ни выглядело написанное. Книгу про беатризацию, заказанную давным-давно, я тоже не стал читать, и вернул её, не раскрыв.

Остановился, в конце концов, на исторических сочинениях, на жизнеописании людей, которые остались в памяти потомков как ужасные преступники. Леди Макбет, Лукреция Борджиа и её отец Александр VI, Антонио Сальери и Святополк Окаянный – все они пали жертвой клеветы, а на самом деле не совершали тех злодеяний, что им приписывают. Я вовсе не стремился вписать себя в этот ряд, но горькое удовлетворение от чтения подобных книг получал. И неважно, что на меня никто не клеветал, и с точки зрения бесчувственного закона, наказание я получил по заслугам.

Май кончился, замелькали долгие июньские дни. Минула самая короткая ночь, когда мне пришлось бродить по набережным между компаний романтически настроенных горожан.

День за днём не приносил ничего нового, и казалось, так будет всегда.

Утром двадцать четвёртого числа я. как обычно, едва не проспал. Продрал глаза в девятом часу, быстро оделся, поставил вариться яйца для завтрака, а сам сбежал вниз, вынуть почту. Вытащил напиханные в ящик листки и долго не мог понять, что за странная реклама мне пришла. Стандартный лист бумаги, отпечатанный на принтере текст: «Вам надлежит сегодня, двадцать четвёртого июня к двенадцати ноль-ноль явиться…»

Повестка. Я так надеялся, что хотя бы сегодня её не будет. Вчера я тоже на это надеялся, и повестка не пришла, а сегодня – вот она.

Медленно поднялся к себе на этаж. Кухня встретила меня клокотание яиц в кастрюльке. Выключил газ. По расписанию следовало завтракать, но я решил, что сегодня расписание можно и нарушить. Есть не стал, и ничего мне за это не было.

Вышел на улицу. До полудня ещё три часа. Масса времени, которое можно потратить на что угодно. Например, дойти до указанного адреса пешком. Последний месяц я очень много хожу пешком. Пошёл и на этот раз.

Десятый час, солнце уже высоко и жарит вовсю, но в воздухе ещё ощущается утренняя прохлада. Самое лучшее время: рабочий класс уже у станков, белые воротнички схлынули в офисы, время туристов и просто гуляющих ещё не наступило. Сейчас бы сесть в поезд, а лучше – в самолёт, чтобы земля с высоты казалась лоскутным кадастровым планом. Выйти там, где другая, настоящая жизнь, где можно всё начать с нуля. К сожалению, это несбыточные мечты, а в реальности есть белый лист повестки, который я несу, словно флаг капитуляции, не смея даже сложить пополам.

Навстречу идёт девушка с огромным букетом турецких гвоздик. Таких не купишь ни в одном киоске: так продаются либо гвоздички Шабо, либо здоровенные ремонтантные гвоздичины, что по памятным датам кладутся к основаниям монументов. А турецкую гвоздику люди привозят с дачи, где как раз самая пора им цвести.