Законом боли земной - [13]
Он мог бы действовать в чужом стане с большей удачей, но с большим мужеством не мог…
Гаснет день, и все ярче светится лезвие, раскаленное добела. Она берет нож в руки.
Если стоять здесь, возле окна, еще достаточно светло.
Там было как в лесу — кругом высокие деревья, запорошенные снегом, и глубокая тишина. С пасмурного неба медленно падали снежинки. Следов на снегу почти не видно: сюда давно никто не приходит.
Все глубже сумрак, все длиннее тени.
Ровно горит свеча, и мерцает вода в стеклянном сосуде. Так повелось издревле — «В доме своем я встречаю тебя водой и огнем»…
«Я не огонь зажигаю, а душу и сердце свои зажигаю по тебе навсегда.
Узнай меня и не забудь
лик, что сокрыт за теплотою крови.
Позволь быть с тобою».
Нож с широким лезвием и черной рукоятью — для вены, идущей к сердцу. На снег падают густые красные капли.
Как тихо… И ни души вокруг. Никто не придет, сюда не приходят уже давно.
Только птица взлетела с дерева, осыпая снег. И ее одинокий голос, прозвучавший в ответ, замер в ночи.
Белые холмы, как оплывшие свечи. А хозяева их безвестны.
Черное зеркало плит. Лиц не видно, и слов не разобрать… да и ни к чему. Пусть будут свидетели безлики — им не нужны глаза, чтобы видеть. Пусть безымянны и немы — но не солгут перед теми, кто ведает их имена.
Под белой пеленой, в черной мгле гаснет цепочка следов.
Тойе е ти нивть… дле нъжи…
Стемнело. Догорает огонь, сквозь стекло мерцает вода. И на дне серебрится кольцо.
Сгущаются сумерки, все вокруг тонет в зыбкой мгле. Она стоит, повернувшись лицом к окну.
Крепко зажав нож в ладони, сдвинув вниз пояс юбки, она прикладывает пылающее лезвие к телу. Выгнувшись, запрокинув голову, коротко вздохнув сквозь зубы, несколько секунд стоит неподвижно. Потом прикладывает еще раз. В тишине слышно, как плавится, мгновенно спекаясь, живая ткань. И, молча улыбнувшись навстречу боли, она смотрит расширенными глазами в темноту.
Смутно выступают из тьмы каменные плиты пола, ряды витых колонн уходят в бесконечную даль и высь: и по сторонам, и вверху царит туманная мгла. Только приглядевшись, можно как будто различить в вышине темные своды, а вдалеке между колоннами — тускло мерцающие стены, по которым пробегают отблески света. В плоских чашах, поставленных на треножники, пылает огонь. Медленно двинувшись вперед, минуя череду светильников, она идет в сумерках, среди зыбких теней, и прозрачные огненные цветы распускаются перед нею, и колеблющееся пламя на миг освещает в проемах колоннады то складки тяжелых занавесей, то провалы широких лестниц…
Глубокая тишина пронизана едва уловимым дрожащим звуком — так гудит смолкнувший колокол. Этот звук доносится из пустоты, со всех сторон, будто его порождает сумрак, и постепенно становится все громче, напоминая звенящий гул в раковине. И медленно слагается в слова:
— Зачем ты пришла сюда? Тебя нет среди званых.
Будто онемев, она не может вымолвить ни слова в ответ. А в голосе звучит скрытая насмешка — или это ей только почудилось?…
— Тебе нет места среди моих гостей. Ты ждешь встречи с одним из них?
Она все еще не в силах ответить. Но тому, кто говорит с нею, и не нужен ее отклик.
Я помню их лица и имена, — всех, кто дошел тогда со мною до опушки леса. Ларт Велка и Авл Мастарна — двоюродные братья, сыновья именитых горожан. Танна Тарной, Анина Сейсити — дочь богатого купца, дочь начальника городской стражи. Не знаю, что с ними стало потом. Но думаю, что никто из них не опозорил своей семьи, и, доведись нам встретиться, их бы вряд ли порадовало знакомство с лагерной шлюхой.
Между самым старшим и младшей из нас едва ли было три года разницы, а наших лет, сложенных вместе, хватило бы на один человеческий век, которому боги положили предел в семь десятилетий… А вот кто проведал о том, что этой ночью будут открыты Врата? Теперь уже не вспомнить. Кажется, это проныра Ларт водил дружбу с храмовым прислужником, и тот как-то выболтал ему подслушанный разговор жрецов. Хотя это уже неважно…
