Закон Паскаля - [3]

— Закрыто еще, — пояснил Паскаль Кириллову, наклонившись к приспущенному окну машины, — но тут есть одно место. Правда, не знаю, подойдет ли вам и… — он замялся, — можно ли…

— Нам сейчас все подойдет, — сухо сказал Кириллов.

— Тогда вы закусите здесь чего-нибудь, а то закроют скоро.

…Все что угодно ожидал увидеть Кириллов в этой провинциальной чайной, но только не то, что увидел.

Небольшая комната, казалось, была освещена солнечным светом, проникающим через резные ставни. Неожиданный эффект этот давала рябь узких бликов, лежащих на стенах, на полу, на столах, на потолке. Приглядевшись, Кириллов понял, что это яркий свет мощной лампы пробивается сквозь густое лыковое плетение абажура.

Путники замешкались на домотканом половике у двери. Все крючки вешалки, прибитой к стене, занимали шинели, жестко горбящиеся подкладными плечами с погонами, а на полу аккуратно выстроились сапоги.

Не сходя с половика, Кириллов внимательно осмотрел свои ботинки. Бойко тоже медлила.

Пораженные теплым, пахнущим сдобой уютом неожиданного их пристанища, они все никак не решались ступить на выскобленный добела пол.

— Да ничего, прохо́дьте, — услышали они чей-то молодой голос, — полы будем все равно мыть.

Из дверей, ведущих во внутренние помещения, появилась высокая, так, что стойка буфета, показалось, вдруг словно осела перед ней, широкоплечая, с маленькой, гладко причесанной головкой женщина.

— Стасик, — запела она, увидев Паскаля, вошедшего вслед, — а мы тебя только к десяти ждали, как же ты так рано приехал! Никита Семенович час назад за ветеринаром поехал, кобыла белая легла, а Василий Иванович в Доме, котельной занимается. Ой, господи, — спохватилась она, — да что ж вы все стоите, да проходьте, проходьте. Любочка! — крикнула кому-то в дверь. — Принеси три прибора, Стасик уже приехал.

За ситцевой занавеской вздохнул аккордеон, и вдруг отчетливо и негромко заиграл «Дунайские волны», и голос, слабый и чуть сиплый, запел вместе с ним:

Видел, друзья, я Дунай голубой,

Занесен был туда я солдатской судьбой…

— Николай? — кивнул на занавес Паскаль.

— Ничего, там летчики отдыхают. Только пиво.

— Да и пиво ему не надо, — сказал Паскаль и, оставив все же на половике разношенные дешевые полуботинки на микропорке, прошел за занавеску.

Кириллов обругал себя, что послушался хозяйку — не снял ботинки — под ногами уже натекла маленькая лужица талого снега.

С появлением Паскаля аккордеон за занавеской сразу смолк, и тут же сипловатый голос певца громко сказал:

— Рядовой Овсеев с разрешения старшего командира находится на отдыхе.

Снова рявкнул аккордеон, и Овсеев лихой скороговоркой запел:

Эх, путь-дорожка фронтовая,

Не страшна нам бомбежка любая,

Помирать нам рановато,

Есть у нас еще дома сто грамм…

Тотчас, отодвинув занавеску, вышел из соседней комнаты Паскаль, и Кириллов на мгновенье в голубоватом сплошном дыму увидел спину и бритый затылок человека, сидящего на табурете, растягивающего мехи аккордеона. Какое-то странное ощущение тревоги, ощущение неблагополучия и непонятной, неуловимой сознанием ущербности увиденного коснулось Кириллова, и сидя за столом, он все оглядывался на красную занавеску.

— Шумят? — сочувственно спросила буфетчица, ставя перед ним тарелку с мочеными крепкими яблоками.

— Нет, ничего, — Кириллов тряхнул головой, словно освобождаясь от неизвестно отчего возникшего щемящего чувства, и, посмотрев на ее обнаженные по плечи руки, подумал, что цветом и крепостью своей они похожи на эти желтоватые, будто изнутри светящиеся яблоки. Безмятежный покой был на светлом, с черными высокими бровями, с выпуклым лбом лице женщины. Круглые, блестящие, словно кукольные, глаза смотрели с ласковым безразличием и так же безмятежно-безразлична была привычно ласковая улыбка.

Тихо ступая большими ступнями, одетыми в высокие шерстяные домашние носки, она ходила от стойки к столу, принося нехитрые закуски, и время от времени все вызывала кого-то.

— Любочка, да где ж ты! Неси же приборы, люди есть хотят, — спокойно и протяжно, без малейшей тревоги и раздражения звала она. Уже весь стол был заставлен тарелками с вареными яйцами, винегретом, аккуратно разделанной селедкой, а Любочка все не шла.

Оглядев с удовольствием стол и убедившись, что нет уже свободного пространства на деревянной, выскобленной до первозданной шершавости столешнице, буфетчица улыбнулась и пояснила Кириллову и Бойко:

— Ото ж горе с молодыми. — Пошла к стойке.

И тут же из двери, ведущей в комнату за буфетом, появилась огромная девушка. В одной руке она легко, словно и не весил он ничего, несла поднос с дымящимися тарелками, другой без тени смущения застегивала ворот ситцевой, еле сходящейся на могучей груди кофточки. Было ей не больше восемнадцати, и радостно-очумелое выражение румяного, еще детского ее лица говорило о том, что и мысли и душа ее остались там, откуда так трудно было ее дозваться.

Лишь на секунду вернулась она в эту комнату, когда огромными, красными от работы руками расставляла на столе тарелки. Тарелок было три, и Любочка с недоумением взглянула на буфетчицу.

— Стасик в Дом пошел, — ответила буфетчица на вопросительный взгляд, — отнеси борщ ребятам, может, еще кто захочет.