Закон парности - [44]

— Это не мой паспорт, я барон Хох… — продолжал упираться Блюм, понимая, что все потеряно.

Глаза Бромберга жгли его, как угли, дырки в бароне прожигали, всего-то его глаза, а он чувствовал себя продырявленным, как дуршлаг.

Паспорт Блюма был удивительно похож на паспорт банкира, та же кенигсбергская печать, та же подпись наместника, только выдана была сия бумага на день раньше.

— Почему вы не сказали мне, что оформляли паспорт в Кенигсберге? Зачем надо было говорить, что вы из Гамбурга?

— Ничего подобного я вам не говорил! — взвизгнул Блюм и сам смутился этого визга. — Это вот они говорили, — добавил он, кивнув в сторону банкира.

— Помилуйте, барон, но вы же сами уверяли меня, что вы из Гамбурга. — Бромберг широко, вальяжно рассмеялся, оглаживая свою ассирийскую бороду. — Видимо, барон счел нужным скрыть правду. Мало ли какие у него были соображения.

— А почему я должен говорить правду, — тут же вскинулся Блюм, с обидой глядя на Корсака. — У меня были соображения… И почему я должен кричать на всех углах: я из Кенигсберга, я из Кенигсберга… — он неожиданно умолк, воздуха не хватило продолжать.

— А чем вы объясните, что у вас документы оформлены почти одновременно? — спросил Корсак, обращаясь уже к банкиру.

— Па-азвольте? — Бромберг посмотрел документ Блюма, пожал полными плечами. — Удивительное совпадение. Я и не подозревал об этом. В Англию мы плыли отдельно.

— Боюсь, господа, что я вынужден вас задержать.

— Да ради Бога, — Бромберг был абсолютно спокоен. — Мы пережили в море страшные минуты, капитан. Когда наш галиот в тумане сел на мель, раздался невообразимый треск. Удивительно, что судно осталось цело. Тогда я думал, что пора прощаться с жизнью. И теперь мне совершенно все равно, на каком судне я достигну берега. Ваш фрегат, честно говоря, кажется мне более надежным.

Блюм молчал, вид у него был совершенно раздавленный.

Однако через три дня, когда галиот должен был поменять курс, направляясь в Пиллау, банкир Бромберг как бы между прочим, не навязчиво, заметил капитану, насколько желательно было бы ему плыть именно в Пиллау.

— Там я почти дома, — сказал он Корсаку с грустной улыбкой. — Думаю, длительное пребывание в Лондоне совершенно расстроило дела моего банковского дома. В самом деле, господин Корсак, отпуская меня, вы ничем не рискуете. Найти меня в Кенигсберге не составит никакого труда. И если у вас на суше возникнут ко мне какие-то вопросы, я отвечу на все с превеликим удовольствием.

— И мне очень нужно в Пиллау… И я могу на суше ответить на все вопросы, — всунулся было Блюм, но тут капитан был непреклонен.

— Я не хочу лишаться вашего общества, господин барон, — с улыбкой сказал Корсак, с этим не поспоришь.

Позднее Корсак говорил про банкира: этот Бромберг меня заколдовал… Я подумал тогда: ведь никаких улик, в чем мне его подозревать? Зачем же держать человека против его желаний? Да и начальство может разнос устроить, что мешаю развитию прусской торговли, за которую так ратует сама государыня.

Перед битвой

Оленев не нашел Александра под Кистрином. Когда кончился обстрел и армия отошла от пылающего города, Никите удалось узнать в штабе, что полк Белова ушел вместе с генералом Румянцевым на поиск новых позиций и когда вернется, неизвестно. Но пастор Тесин сыскался сразу, и поскольку Никите было совершенно некому рассказать о таинственных событиях в Познани, он обо всем поведал ему.

Пастор отнесся к рассказу князя с полным сочувствием и дал мудрый, но несколько общий совет: не суетиться попусту, а отдаться на волю Господа.

Пастор был очень занят. Все понимали, что грядет большое сражение, когда многие воины неминуемо предстанут перед Божьим судом. Столь высокое событие обязывало привести в порядок мысли свои, высветлить самые глухие углы души, а единственным поводырем на этом сложном, самоочищающем пути служит православный священник и лютеранский пастор.

Во всех полках ставили палатки с образами, где священники исполняли службы, причащали, исповедовали. Православных служителей не хватало. Ночью Тесина разбудил офицер:

— Вставайте, господин пастор! Казаки и калмыки идут на дальние рубежи, их надо благословить.

— Но я же лютеранин, — вскричал Тесин, поспешно одеваясь, — а они приобщены в греческой вере. И потом, друг мой, я не говорю по-русски. Знаю только несколько слов…

Никита, он ночевал в палатке Тесина, тоже начал одеваться.

— Я помогу вам, — сказал он пастору.

— Ах, совершенно не важно, на каком языке вы скажете проповедь, — воскликнул офицер. — Можно подумать, что калмыки знают старославянкий. Подданные России уважают любого священника, если он поставлен законной властью. Говорите только искренне и чувствительно, поминайте почаще пророков да внятно произносите имена.

Никита пошел вместе с пастором к стоящим подле коней своих казакам в высоких шапках и при полном вооружении. Здесь же стояли раскосые калмыки, тоже с лошадьми, косматыми и низкорослыми. При виде пастора все оставили лошадей, придвинулись ближе к Тесину. В предрассветной мгле с трудом можно было различить их внимательные, тревожные лица.

Утренний воздух был свеж, слышно было, как в прибрежных камышах кричат лягушки, кто-то их растревожил раньше времени. На востоке появилась нежная розовая полоска, звезды там уже погасли, зато на западе, темном, тревожном, они горели необычайно ярко.