Закон Бернулли - [12]

«Выговаривайся», — разрешал он с едва приметной улыбкой и откидываясь при этом на спинку кресла, тщетно пытаясь водрузить руки на несуществующие подлокотники. От коллеги не ускользали ни эта улыбка, ни это беспомощное движение, он их фиксировал понимающим взглядом, хотел было переменить тему разговора, но не совладал с собой и его понесло с дьявольской взъяренностью задавать самому себе вопросы и отвечать на них с безапелляционной решимостью, простираясь чуть ли не во все сферы быта и духа.

«В культуре что-нибудь изменится? — восклицал Пиквик почти озлобленно. — Едва ли! И культура ли это, раз ее формой и сутью становятся банальность, безразличие, экспорт посредственности, отовсюду заимствованная мешанина. Апогей — крестьянские пляски в казино и стриптиз у ткацкого станка!»

«Но ведь кроме вашей есть и другая культура», — начал было он, но коллега его оборвал решительным жестом и призвал помолчать, сославшись на договоренность. Усманов не дал бы оборвать.

«Ваша культура»! — передразнил он. — Ловко же ты меня припаял к этой культуре, а главное, с ходу и решительно. Почему ты за меня решил, что она  м о я? Не отвечай, помолчи, ради бога. Я наперед знаю, что ты скажешь о нынешнем  н а ш е м  порядке вещей. Ты скажешь, что это — порочный круг, и я не стану перечить тебе, я соглашусь с тобой. Более того, я без твоей подсказки понимаю, что круг этот можно разорвать только в том случае, если революционно выступить против существующих идей, структур и ценностей и творчески, я подчеркиваю, творчески предложить альтернативные».

Слышать это было интересно, жаль, что не было рядом Марьина.

«Но я не революционер! — почти выкрикнул коллега. — Я эволюционер, и, пока живу, меня этот круг устраивает. В принципе я выше идейных дрязг и перебранок. Сердечная хирургия — вне политики, хотя порой она и служит политикам, потому что они пока еще не изобрели ничего лучше этого мышечного насоса, который перекачивает им за сутки по шести тонн крови. Шесть тонн в сутки. Более двух тысяч за год… Простая арифметика. Вот почему у меня и при капитализме позиции прочны на сто лет вперед».

Коллега глянул испытующе. «Не веришь? — пробормотал он. — И я тоже иногда не верю. Всю жизнь этим занимаюсь, а не верю, как вдумаюсь — шесть тонн!.. На каждого. Поразительно! Ты говоришь, что меньше? Нисколько не меньше. Открой своего соотечественника Мясникова, хрестоматийное — «Пропедевтику внутренних болезней», страница сто восемьдесят шестая… Память? На память и тебе грех жаловаться. Но все это подмена тезиса, не так ли?»

Коллега закусил толстую губу добела, потом перевел взгляд на истлевшую до конца сигарету, ткнул ее в пепельницу и закурил новую, продолжив свой монолог уже извинительным голосом. «Ты знаешь, как меня ценят за  д е л о  и балуют. Говорят, к своей должности надо относиться как к номеру в отеле: все равно рано или поздно придется съехать. Это очень верно. Но если должность подкреплена отлично освоенной профессией, то она тоже превращается в тот самый дом, который — «моя крепость». Далее. Любопытен механизм взаимодействия — каузальность, как говорят философы. Именно эта крепость профессии, положения исключает сделки с собственной совестью, не так ли? На сделку с совестью чаще всего идут люди зависимые или подонки. — Коллега запнулся, поняв, что сбился, подумал немного и заговорил тише: — Я, даже если ноги и руки отсекут, но не голову, буду всегда нужен, а на голову никто не посягнет, именно она и нужна! Даже если мое имя начнет жечь пальцы редакторам журналов!» Англичанин стучал пухлым кулачком по розоватой лысине, обижаясь, что его не пеняли в главном, в том самом главном, ради чего он затеял весь этот монолог и сбился с пути объяснения насчет своего  о щ у щ е н и я, с каким он едет на работу каждый божий день.

Он дал ему, вконец запутавшемуся в своих противоречиях, выговориться и услышал снова: «Так ты знаешь, Петр, с каким ощущением еду я на работу? Так вот послушай. Еду я как на рентген. Это куда хуже Голгофы. Это намного техничнее и оскорбительнее. Намного, уверяю тебя!»

Коллега говорил на едином дыхании, но будто телеграфировал ему, разламывая мысли на краткие фразы: «Да, запятая, как на рентген. Точка. Насквозь просвечивают. Точка. Виден ты до последней косточки. Точка. Слышен ты с первого слова, сказанного утром у теплого клозета… Или опускаюсь будто в аквариум, — продолжал он со странной блуждающей улыбкой, словно слегка удивляясь сказанному. — Тоже со всех сторон глаза. Тебя изучают. Рассматривают твои жабры. Плавники. Лысеющую чешуйку. Когда и как хвостом вильнешь, в какую сторону… Но рыбы молча живут, а ты иногда думаешь не только про насос и говоришь, то есть, общедоступно выражаясь, обладаешь собственным мнением».

Он передохнул, стер улыбку с лица, отложил сигарету в пепельницу, рядом приготовил новую и поднял на свет красивый бокал: «Кому-то это, впрочем, безразлично… Тем, кто помоложе, например. Кто не слышал или забыл о Маккарти, о его региональных апостолах, об охоте на ведьм… Я объясню: этому поколению, обогащенному неимоверной бездной информации и до крайнего убожества ограбленному на чувства, некогда в рамках обыденного сознания подумать о собственном назначении и о будущем…»