Заколдованные сказки - [16]

Но тогда, на поляне, она принялась чертить меня, ругать на чем стоит свет, и, когда я упал на колени рядом с ней, хотела по привычке ткнуть в лоб. Я успел перехватить её руку. Обнял порывисто — впервые за столько лет — и отчётливо ощутил её земляничный запах. Мне казалось тогда, что если сидеть вот так, положив мозолистые большие ладони на тонкую талию и спрятав её лицо где-то между моими плечом и грудью, то удастся спрятать её от всего мира. От людей. От князя. От Змея.

«Красота спасёт».

Когда мы с отцом вернулись домой, мать плакала. Яра молча сидела рядом, гладила её по спине одинаковыми отрывистыми движениями и смотрела в одну точку. Когда мы вошли, она быстро выбежала из дома и вернулась только затемно, с полевым букетом, красными пятками от последних переспелых ягод и грязными разводами на щеках.

* * *

Я вижу разводы сейчас, прозрачные, влажные и солёные. Недавние слёзы дымкой растеклись по лицу, оставив едва заметный след. Я почти не вижу их тусклого блеска. Я вижу зелёные глаза, которые она старательно скрывает за опущенными веками.

Когда она подходит ко мне, то по-прежнему прячет взгляд.

Мне хочется, нестерпимо хочется увидеть своё отражение в чёрных зрачках. Хочется прочитать в них просьбу, разрешение или что-то похожее на него. Тогда я сорвусь. Я больше не буду глубоко дышать, чтобы успокоить пылающее в груди солнце, не буду сжимать до боли, до смятых лепестков белые звездочки, похожие на земляничные цветы. Тогда спасу. Тогда разом закончу это медленное умирание, которое зовут обрядом. Наше общее умирание.

Но она на меня не смотрит. Молча ждёт, когда я отдам ей цветок — символ покорности Змею, который мы преподносим ему вместе с самой красивой девушкой поселения.

* * *

Обряд назначили на третий день после сбора на капище, наших объятий на земляничной поляне и ночных рыданий, которые она не могла позволить себе днём и из-за которых я не мог уснуть.

Утром Яра заявила, что готова. Сказала, что это судьба, что так было решено и она не будет противиться. Погрузилась в хозяйство, будто ничего не произошло. По-прежнему помогала матери утром, днём шила себе рубашку — бросила шить свадебный алый, заменив на погребальный белый, — а вечером уходила в лес. Одна, сколько бы я ни пытался идти за ней. Просто растворялась в чаще, и я надеялся, что она не вернётся. Спрячется там, в родном лесу, и сможет избежать смерти. Хотел этого и бесконечно боялся.

Вечер перед обрядом выдался прохладным и тёмно-синим. Отец ушёл в лес, а мать — за деревню, туда, где один за другим росли могильные холмы. Я не верил, что жертвы предкам спасут от Змея, но родителей они успокаивали. И Яру как будто бы тоже.

Когда я вернулся домой с крошечным букетом белых цветочков, Яра была дома. Сидела на кровати, лицо закрывали длинные волосы. Она пыталась заплести их в косу. Первый раз за долгое время.

Пряди распадались, топорщились и выскальзывали из пальцев. Измятая лента алой змейкой покоилась на коленях.

Скрипнула старая половица.

Яра резко выпрямилась. Длинные пряди рассыпались по плечам, открывая лицо. Непривычно бледное и испуганное. Я ждал, что она что-то скажет: объяснится, пошутит, начнёт ругаться в конце концов. Но бесцветные губы вдруг скривились в жалкую, робкую улыбку. Кончик носа дёрнулся. И я с удивлением понял, что она вот-вот заплачет.

На её колени скатились первые слезинки. Яра отвернулась.

Я не знал, что сказать.

Когда я сел рядом и осторожно дотронулся до плеча, она вдруг дёрнулась, точно коснулась пламени, повернулась — покрасневшие глаза смотрели так открыто и доверчиво, что в лёгких разом закончился воздух, — а потом прильнула ко мне всем телом. Зацепилась за рубаху на груди и уткнулась носом в ключицу. И замерла.

Я чувствовал на коже горячие слёзы, прожигающие насквозь, растворяющиеся где-то внутри, причиняющие боль. Казалось, боль наша общая. Казалось, кипящая солёная вода внутри неё — раскалённые жидкие угли. Потому что она была пламенной. Потому что обжигала шею отрывистым дыханием и пахла дурманящим сладким лесом.

Ладонь скользнула по её затылку, шее, к спине. Растянутая горловина рубашки приоткрыла лопатки, и на правой пальцы нащупали две крошечные, чуть выпуклые родинки. Были ли рядом ещё — ладонь сама скользнула под грубую ткань. Касание за касанием, линия за линией. Но родинок больше не было. Пальцы чувствовали только жар кожи, покрытой мурашками.

Яра перестала плакать. Ладони перестали сжимать край моей рубахи.

Я замер.

Яра слегка отклонилась назад — я тут же убрал руки с её спины — и посмотрела на меня. Потом зелёный взгляд скользнул на щёки, нос, губы, подбородок. Она изучала моё лицо так внимательно и открыто, будто видела первый раз. И по-прежнему сидела так близко, что я мог различить прозрачные слезинки, дрожащие между её ресниц. Она провела пальцами по моей щеке, дёргано, но весело улыбнулась — наверное, кололась жёсткая щетина. А потом потянулась вперёд.

Робкий поцелуй попал в уголок моих губ. Яра тут же отпрянула, испугавшись самой себя. Но в зелёных глазах теперь читалось что-то такое простое и смелое, что расставляло всё на свои места и давало разрешение.