Заколдованная страна - [19]

– И все же, надеюсь, вы не будете отрицать, – заговорил Тараканий Бог, – что в основе христианства лежит любовь, а в основе коммунизма в лучшем случае «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»?

– Обязательно стану! – ответил я. – Потому что этот лозунг имеет такое же тактическое значение, как и Христов призыв «Придите ко мне все страждущие и обремененные, и я успокою вас». Я к чему, собственно, веду… – к тому, что разница между христианством и коммунизмом едва ли не терминологическая, если очистить обе идеи от патины времени и пропасти вредных версий, к которым я причисляю, в частности, ленинизм. С другой стороны, существует между этими идеями еще и разница предметная, так сказать, как между геометрией и землеустройством: геометрия – христианство, землеустройство же – коммунизм. В общем, коммунизм есть практическое христианство в сфере социально-экономических отношений – извините, я, кажется, повторяюсь…

– Ничего, – поддержал меня Тараканий Бог.

– Но ведь тогда это же идеализм чистой воды! – почему-то с испугом сказала Ольга.

– Конечно, – подтвердил я. – На данном этапе – полный идеализм. В сущности, христианство – это религия будущего. Равно как дело будущего и коммунистическое лично-общественное устройство, но коли на земле есть двести людей, способных беспричинно творить добро и мыслить безо всякого меркантильного интереса, коли масса народу безусловно верит во второе пришествие Иисуса Христа, то что нам, собственно, мешает чаять этого самого лично-общественного устройства?… Решительно ничего! Да только слаб человек на веру. Вот, положим, после нашествия хана Батыя наверняка мало кто у нас верил в то, что когда-нибудь возродится русское государство…

Кстати о возрождении русского государства… Около того времени, что началась Столетняя война, французский король стал созывать парламент, уже писал свои сонеты Петрарка, папы из Рима переехали в Авиньон, повсюду в Европе пооткрывались университеты, и арабы впервые применили артиллерию при осаде Алхезираста, в дотла разоренной и запустевшей земле, со всех сторон зажатой между врагами, в самом неприметном ее углу, некогда принадлежавшем боярам Кучкам, вокруг небольшого деревянного городка, который стоял на берегу нерыбной реки Москвы, безо всяких на то причин, а, пожалуй, и вопреки логике, мало-помалу, исподволь, вроде бы как-то даже уныло стало складываться новое русское государство. Первые московские Рюриковичи, еще вассалы великих князей Владимирских, все были Чичиковы в своем роде, то есть личности хваткие, с приобретательской жилкой, прижимистые и политичные до мелкого плутовства. В пику татарам, которые надолго законсервировали русский удельный строй, они начали упорно и кропотливо прибирать к рукам окрестные территории, руководствуясь вовсе не благородными побуждениями исторического порядка, а простой скаредностью, каковая даже малооборотистым людям позволяет сколотить себе капитал. Первый из них – Данила, младший сын Александра Невского, еще силой оружия отнял Коломну у рязанского князя Константина, но его ближайшие потомки уже предпочитали действовать хитростью и рублем. Иван I Калита, не забывший в своем предсмертном завещании ни одного поношенного салопа, подавил восстание тверцев против баскака Чолхана и за это получил ярлык на тверское княжение, а также право собирать для Сарая дань со всей Русской земли, сын его Семен Гордый так очаровал хана Узбека, что был формально поставлен над всеми Рюриковичами, Ивана II Красивого татары уже наделили высшей судебной властью, наследник его – Дмитрий I Донской, еще прежде Куликовской победы, оттягал по суду у смолян Медынь, а сын Дмитрия – Василий I за огромную взятку стяжал в Орде ярлык на Нижегородское княжение, Муром, Тарусу и прилегающие угодья. За такое хищничество и предосудительные повадки невзлюбили Москву в прочих российских землях, до такой степени невзлюбили, что в борьбе против нее все средства были для Рюриковичей хороши; да вот хотя бы в то время как Дмитрий I Донской сражался на Куликовом поле в доспехах простого ратника, князь Олег Иванович Рязанский вел к Дону литву Ягелло, состоявшего в союзе с ханом Мамаем, а двумя годами позже указал Тохтамышу броды через Оку, и ордынцы сполна отплатили нам за куликовское поражение.

Еще наша Русь оставалась на ничтожном положении одного из улусов Золотоордынского государства и русские князья трактовались в Сарае как младшие дети хана, когда между внуком Дмитрия I Донского – Василием II Слепым и его дядей Юрием Звенигородским разгорелась большая Московская война, сопровождавшаяся небывалым разгулом жестокости и коварства. Война эта, длившаяся без малого двадцать лет, прибравшая многие тысячи человеческих жизней, стоившая огромных денежных средств и в конец разорившая землепашца, которому было, конечно же, все равно, кто из внуков Дмитрия Донского займет престол, закончилась около того времени, когда Иоганн Гутенберг изобрел книгопечатание, и ознаменовала собой рождение государства Московия, второго после Киевской империи цельного русского государства. Сын Василия II Слепого – Иван III уже контролировал всю центральную Русь и, в сущности, имел все основания заявить послу германского императора, что-де и без соизволения Запада он, слава богу, помазан править своей отчизной. Тем более что новый князь уже провозгласил себя цезарем, так как вторым браком женился на племяннице последнего царьградского басилевса Софье Фоминичне Палеолог, взял за нею в качестве приданого двуглавого византийского орла, императорские бармы, пару золотых львов, которым изумлялась еще княгиня Хельга, четырех юношей-рынд с дамасскими секирами на плечах, и посему считал себя преемником древнего константинопольского величия. Этот монарх обстроил Москву отчасти на флорентийский лад с помощью Аристотеля Фьораванти, вернул под свое крыло территории, отпавшие было в ходе последней большой войны, вооруженной рукой присоединил Новгород и Пермскую землю, но, главное, положил конец монгольскому игу, перестояв Орду на реке Угре. На этом заканчивается, пожалуй, самый тяжкий период родной истории, включивший в себя 90 междоусобных и 160 внешних войн, бесчисленные моры, неурожаи, и разве что редкой живучестью славянского корня следует объяснить то, что выдюжил наш народ, прошел цел и невредим через этот апокалипсис, вот только он за четыреста лет ни на шаг не продвинулся на пути социально-экономического прогресса, история с географией не позволила, и не было по тем временам в Европе другой такой неустроенной, бедной, темной – словом, больной страны; иноземные путешественники даже не знали разницы между Персией и Россией, вернее, они знали только ту разницу, что в нашей земле не было публичных домов, каковые в Персии платили большие налоги шаху. На одной греко-российской вере держалась тогда страна, – и это обстоятельство заслуживает отдельного разговора, ибо на беду из него выросла строптивая и губительная идея Третьего Рима, земли – наследницы славы Рима первозданного и балканского, идея последней истинно христианской страны, хранительницы светоча Иисусовой веры, осажденной коварными христопродавцами и злыми еретиками. Как в прошлом столетии мы смешили цивилизованный мир, выгодно противопоставляя первобытную крестьянскую общину насквозь прогнившим западным институтам, как в нынешнем столетии пренаивно тешили себя тем, что хоть у нас и плохо с хлебом насущным, зато самое передовое общественное устройство, так и пятьсот лет назад наши бедовые предки от гордыни, оскорбленной превратностями исторического процесса, вооружились идеей национально-государственной замкнутости и противостояния погибшему миру, коснеющему в латинском и протестантском лжехристианстве, по которому плачет ад. Приверженность этой китайской идее нам дорого обошлась: в то время как Запад уходил все дальше и дальше в сторону лучезарной капиталистической перспективы, украшая себя науками, искусствами и комфортом, Русь московская оставалась глубоко средневековой державой, невесть каким образом затесавшейся в новые времена, со своими скифскими бородами, диковинными одеждами, полной невинностью в области изящного и чистого знания, огромным и слабым войском, варварскими нравами, монголизированной аристократией, ничтоже сумняшеся, именующей себя Федьками да Ваньками, холопами государя, способной на кулачные стычки и матерный лай даже на заседаниях государственного совета и до такого предела не имеющей понятия о чести, что когда однажды случилась в Москве дуэль между двумя иноземными дипломатами, обоих высекли на Ивановской площади за попытку смертоубийства; и женщин-то у нас держали взаперти по азиатскому образцу, выводя их только к воскресной обедне без малого в парандже, и мужья отмывались в бане от жен после каждой совместной ночи, а царь московский говорил Рюриковичам: «Пошел вон, смерд» – и демонстративно ополаскивал руки после того, как к ним прикладывались послы государей-христопродавцев. И только то соображение согревало тогда смурную русскую душу, что она есть единственное и последнее вместилище бога на всей земле, что немец, конечно, опрятнее, и всякие заманчивые у него штуки, и лечится он дьявольскими порошками, но зато он человек погибший, потому что не чтит Николая Угодника и по субботам не ходит в баню.