Заключительный период - [21]

— Да вы садитесь, садитесь, — говорила меж тем Веденееву хозяйка, и тарелка, полная жареной картошки, перемешанной с тушенкой, уже стояла на столе. И другая тарелка с квашеной, своего посола, капустой, и третья — с маленькими, в мизинец, огурцами, и все это выглядело до того аппетитно, что Веденеев почувствовал волчий голод. И только он двинулся было к столу, как у самого окошка, на походной доске заметил лист миллиметровки, которого — он хорошо помнил это — не было вчера, когда они отправлялись спать. Он отогнул верхний чистый лист и увидел там именно то, что и предполагал с самого первого мгновения и что он хотел видеть там меньше всего. То был продольный профиль участка дороги, который они с Мишаковым протрассировали и пронивелировали только вчера.

Хорошее настроение Веденеева дрогнуло и поползло вниз. «Зачем ему нужно было это делать?» — со злостью подумал он о Мишакове, сразу забыв о своем недавнем решении не ссориться с ним до конца этих изысканий. Вычерчивание продольных профилей было прямой обязанностью Веденеева, и он умел делать это и верно, и быстро, и красиво, и Мишаков знал это. Зачем же… Для того чтобы вычертить этот профиль, Мишакову нужно было просидеть далеко за полночь. И тот факт, что так именно Мишаков и поступил, выглядел для Веденеева неким упреком, тем более обидным, что был он необоснован и незаслужен.

От подобных мыслей Веденеев разозлился не на шутку и, даже сидя перед жареной картошкой, которую с детства любил, вдруг почувствовал, что от обиды ему не хочется есть. Но и тут он нашел в себе силы утешиться — и он утешился, сказав себе — не без некоторой доли принуждения: «А нам плевать, а мы вразвалочку…» И самым удивительным было то, что слова эти, лишенные сами по себе всякого видимого смысла, и впрямь утешили его. Поэтому, когда Мишаков, заспанный, некрасивый, в слишком большой для него майке сиреневого цвета, вышел из комнаты, Веденеев не таил уже на него ни злобы, ни обиды. Или почти не таил… Потому что позже, сидя рядом с Мишаковым за столом, не выдержал и, кивнув в сторону оконца и чертежной доски, сказал, покачав головой и сморщившись: «Ну зачем же было нужно…» В ответ Мишаков глянул на него недоуменно и как-то так поднял острое плечо, будто защищался от этого не вполне осмысленного для него вопроса. И в том, как он это сделал, как одним жестом отмел все сомнения, мучившие Веденеева, и тем ставил их на какую-то низшую ступень, как нечто совсем не заслуживающее внимания, Веденеев увидел то же пренебрежение, которое звучало в голосе Мишакова, произносившего глупое и бессмысленное слово «пустельга».

И хотя Веденеев твердо уже убедил себя, что вчерашние обидные слова были вызваны естественной завистью неудачника к человеку удачливому, жест этот глубоко уязвил его. Он понял, что совсем не знает Мишакова, не понимает мотивов его поведения и не может, таким образом, определить истинную цену человека по фамилии Мишаков. От этого неприязнь только возрастала, потому что Веденеев, как и большинство, впрочем, людей, не любил встречаться с явлениями, внутренней сути которых он не понимал. И в подобных случаях он чувствовал себя как бы раздетым и беззащитным.

Остаток завтрака прошел в молчании. Так же молча они оделись и вышли на крыльцо.

Белым-бело было все вокруг. Толстые и сонные пласты снега лежали на всем — на заборах, ступеньках, на подоконниках, на собачьих будках и у ворот. Кое-где по этой неистовой белизне уже протянулись первые, не слишком еще видные тропки. Легкие голубоватые полутени, неслышно скользя, уходили к далеким на горизонте лесам. Солнца не было видно, но можно было угадать его за светло-жемчужной и тонкой пленкой, обтянувшей небо. Воздух был чист до такой степени, что казалось, его нет вообще, и даже сильно удаленные предметы видны были четко, словно в бинокль.

Постоянно, то здесь, то там, рождались десятки простых и ясных звуков. Они пролетали большое расстояние и, ничего не потеряв ни в чистоте, ни в силе, доносили то скрип отворяемой двери, то собачий лай, то человеческую речь.

Вся эта картина, раскрывшаяся неожиданно в своей кратковременной утренней красоте, была настолько впечатляющей, что Веденеев и Мишаков, стоя на крыльце, захваченные врасплох, несколько секунд стояли замерев. Наверное, ни тот ни другой не смогли бы объяснить, почему они стоят вот так, безмолвно вглядываясь в четко очерченные дали. Потом они, как-то одновременно и тут же спохватившись, посмотрели друг на друга… и отвели взгляды.

Лицо Веденеева снова приняло его обычное насмешливо-высокомерное выражение человека, знающего себе цену, в то время как Мишакову не сразу удалось вернуться к сосредоточенной отрешенности, и можно было заметить, что возвращается он к этой отрешенности не без известного насилия над собой.

— Снегу-то, — сказал Веденеев не то вопросительно, не то осуждающе и пошел к машине, уже рычавшей нетерпеливо метрах в десяти от крыльца.

Мишаков рассеянно посмотрел ему вслед, как бы обдумывая короткое слово, оброненное Веденеевым. Лицо его становилось все более и более озабоченным… через минуту оно стало совсем обычным лицом делового человека, думающего только о деле. Подозрительным и оценивающим взглядом окинул Мишаков бескрайние белые пространства… Затем опустил глаза и пошел, ступая своими небольшими, аккуратно подшитыми валенками в след Веденеева.