Заключенные у Сталина и Гитлера - [3]

В один из дней, после того, как энкаведисты увели Хайнца, комендант «Люкса» сообщил мне о моем новом жилье, на так называемых задворках. Это был старый домик, который стоял позади гостиницы, куда переселялись семьи арестованных. Я перебралась в комнату вместе Михалиной, шестидесятилетней сестрой Горского, польского коллеги по Коминтерну, арестованного недавно.

Горский почти десять лет просидел в польской каторжной тюрьме. Его сестра, Михалина, совсем недавно в Москве. Она прибыла из Варшавы, чтобы увидеться с братом после долгой тюремной разлуки. Михалина никогда не занималась политикой, она всю свою долгую жизнь была домашней хозяйкой. «И здесь, в Москве, они арестовали моего брата? В Советском Союзе, стране его мечты?» Она ломала голову: что хотел и мог натворить он, который большую часть своей жизни за дело коммунизма провел на каторге.

Михалина рассказала мне, что незадолго до ареста брат посетил Коминтерн с просьбой выдать ему обратную визу с тем, чтобы вернуться на родину.

«Ни разу они не выслушали меня! Просто вешали трубку! И потом пришел Гуревич и сказал, я тотчас должна очистить мою комнату. Засунул меня в эту темную дыру. Верно, чтобы понять — нужно потерять?!»

Каждая комната в этом доме была наполнена горем.

Матери, дети, старухи проводили дни в поисках своих родственников от одной тюрьмы к другой, или распродавали последнее имущество, чтобы поддержать оставшихся. Ночью ожидали ареста. Недели и месяцы стояли наготове чемоданы, которые должны были сопровождать их в Сибирь.

Прошел четырнадцатый день со дня ареста Хайнца. Каждый день стояла я в очередях перед разными тюрьмами. Перед Лубянской, перед тюрьмой в Сокольниках, перед бывшей военной тюрьмой Лефортово (тюрьма НКВД-КГБ-ФСБ — Г. Ч.).

У всех окошек я должна была услышать: «Его здесь нет!»

Перед тюрьмами толпились сотни женщин — отыскивали арестованных мужей, или, если они были найдены, передавали им 15 рублей, которые были единственной привилегией для подследственных. И я надеялась передать продукты, послать письмо или же получить свидание.

Нет, это невозможно в «советской демократии». Однажды, когда я ожидала в очереди в Бутырке, передо мной стояла маленькая, лет десяти девочка.

Моя соседка отважилась и спросила ее:

«Для кого ты переводишь деньги?»

«Для папы и мамы», — прозвучал робкий ответ.

Счастливый день наступил для ожидающих на Лубянке. В окошечке у меня приняли деньги. Значит, Хайнц сидит в Лубянской тюрьме. В волнении я тотчас заплатила 15 рублей, хотя женщины объяснили мне, что можно передавать два раза в месяц по двадцать пять рублей, т. к. установлено, где находится арестованный. Но я от радости все забыла. Я подписала мою квитанцию; ожидающие вместе со мной обрадовали меня тем, что этот клочок бумаги с моей подписью будет передан заключенному в камеру. И Хайнц сегодня или завтра узнает, что я еще на свободе, и что я его искала.

Затем я постояла перед большим кирпичным зданием на Лубянке, на фронтоне которого развевался огромный красный флаг, рядом день и ночь несут вахту часовые и ночью светят прожекторы. Мой взгляд остановился на многочисленных окнах-камерах. Где здесь может находиться Хайнц? Если бы я могла хоть разочек увидеть его! Но он все же жив! На обратном пути домой я впервые увидела, что светит солнце.

Ночью мне приснился сон. Высоко на крыше здания НКВД на Лубянке, на ее узком карнизе стоит Хайнц. Застыв, словно парализованная, я вижу, что он собирается прыгнуть вниз. Раскинув руки, словно крылья, он держит большой красный платок, и когда я закричала, он падает вниз. И лежит передо мной в луже крови.

В один из дней я встретила жену нашего товарища Шуберта. Я не знала, поздоровается она со мной или нет, но на всякий случай отвела взгляд на другую сторону улицы. Но она остановилась, ухватив меня за руку.

«Что с тобой? Почему ты не заходишь к нам больше?»

«Как я могу осмелиться побеспокоить тебя?»

Но она настойчиво приглашала меня к себе. Шуберт уже месяц был без работы. Он рассказал, что каждую ночь ожидает ареста, а в это время писал на маленьком клочке бумаги, приготовившись тотчас сжечь его.

«Хайнц, как и я невиновен, как все, кого уже арестовали, и те, которых еще арестуют. Мы — жертвы русской фашистской политики. Нас убирают, т. к. мы больше не нужны».

Его лицо было желтым и поникшим. Большие руки этого сильного рабочего дрожали, как у старика. Помогите моей жене и ребенку, когда меня уберут. Она не знает русского.

Неделю спустя они были уже в нашем домике на задворках гостиницы. Вскоре тут очутились и остальные оставшиеся на свободе немцы.

В НКВД говорили:

«Для немцев наступила ночь!»

Я еду по Ленинградскому шоссе на автобусе на встречу с нашим другом Хайнрихом Куреллой. Я запоминаю лица тех, кто входил в автобус вместе со мной, и выйдет на моей же остановке.

Я жду парке на окраине города.

Придет ли он? Возможно, его уже забрали? Забыть его они не могли.

Курелла — брат сегодняшнего руководителя Отдела культуры ЦК СЕПГ Альфреда Куреллы, работавшего до 1936 года в Коминтерне.

На одном из обычных собраний во время «чистки» гамбургский коммунист задал ему вопрос: