Заклятые подруги - [18]

Сафьянов вспомнил вдруг, как всего пятнадцать лет назад пришел, тиская смотровой ордер в кармане, в ту свою комнату в коммуналке. Дом после реконструкции только-только начали заселять, в углу выделенных Сафьянову апартаментов высилась смердящая куча дерьма, оставленная, может, строителями, может, бомжами.

Тогда, пятнадцать лет назад, Андрей, тридцатилетний здоровый мужик, сел на подоконник и заплакал. Заплакал от радости: осталась позади проклятая необходимость снимать углы-комнатушки, платя деньги, которые неизвестно откуда нужно было добывать. Заплакал от воспоминаний об унижениях, которые пришлось пропустить через себя, давясь гордыней, когда выселялся по первому требованию хозяев жилищ — уходил в никуда со стопочкой книжек и с чемоданчиком.

Пятнадцать лет назад начиналась новая жизнь. Обретшему наконец свой угол Сафьянову грезилось: жизнь будет яркая, полная огней и славы. Тогда Сафьянов был журналистом еще не знаменитым — известность была впереди. Сейчас она в прошлом. Теперь блестящий, популярный некогда публицист занимается пусть успешно, но куплей-продажей недвижимости, опасливо скрывая свои занятия от широкой публики. И телефон его нынче раскаляется не от звонков с поздравлениями по поводу новой острой статьи, его не донимают, как прежде, приглашениями на вечеринки бомонда, приемы в посольствах иностранных государств, на выступления перед почтенной публикой, жадно интересующейся новостями политики и громкими разоблачениями тоталитарного режима. Да, это все в прошлом. Но не случилось самого страшного, того, чего Андрей, распробовав хорошенько, боялся больше всего, от чего бежал рьяно и без оглядки на неизбежные потери. Не случилось безденежья, жалкости, которую несет с собой бедность. Сегодня, сидя на широком подоконнике в подготовленной к продаже квартире, Андрей был уверен в своем будущем: он точно знал, что никогда не впустит больше в свою жизнь унижений, ни под каким видом. Не впустит любой ценой.

Через десять лет после рождения Андрея его семья, исколесив полстраны, поскольку отец был военным, поселилась наконец в пристойном городе, в Риге. И Андрей не без оснований считал себя рижанином. Его самолюбие несло отчетливый отпечаток известного прибалтийского гонора, порой даже милого и безобидного. Его мироощущение живописно окрашивалось в тона Европы, конкретно той ее части, которая не осознавала еще благодаря тогдашнему «железному занавесу», что она, в общем-то, представляет собой всего лишь задворки славного континента, чем и спасала свою значимость и независимость в собственных глазах. Его вкусы были определены эстетикой рижской игрушечной опрятности. Андрей даже внешне походил на латыша: высокий, значительный в своем немногословии и при спокойном темпераменте, с величественной посадкой головы, он выглядел как настоящий рижанин, и чувствовал — как рижанин.

После восьмого класса Андрей, увлекшись джазом, объявил отцу, что будет поступать в музыкальное училище — учиться по классу саксофона. Отец разбил сыну в кровь губы — чтобы не мог тренироваться на своей дудке — и выгнал из дома. С этого времени и начались для Андрея скитания по чужим углам: становиться, как хотел отец, нужным народному хозяйству инженером Андрей не собирался — это безоговорочно противоречило его природе. В его организме не было ни клетки, ни молекулы, ни атома, из которых мог бы образоваться подобный специалист.

Андрей, несмотря на проклятие отца, все же поступил в музучилище и, чтобы заработать на крышу над головой и кусок хлеба, пошел играть в ресторан. Впрочем, в те времена это было не самое плохое место для музыканта. Ему приходилось дружить и с одержимыми музыкой, совершенно сумасшедшими существами, и со жлобоватыми официантами, он спал и с неопрятными женщинами, отдававшимися ему за батон хлеба и банку варенья, и бесплатно — с дорогими валютными проститутками. Иногда он бывал подобострастным лабухом, готовым сыграть богатой публике все, что та пожелает, а временами забывал о материальном и воспарял в душевной отрешенности в немыслимые эмпиреи. Словом, Андрей Сафьянов имел возможность наблюдать жизнь в самых разнообразных ее проявлениях. Но он был достаточно молод и умел извлекать удовольствия из всего на свете, несмотря ни на что.

Довольно скоро Андрею стало ясно, что он не станет посвящать свою жизнь музыке, поскольку по натуре не был самоотвержен. Он не собирался класть самое дорогое и любимое, что у него было, а именно — себя, на алтарь искусства.

Когда Андрей в первый раз женился, он иронично произнес любимую впоследствии и часто затем употребляемую им характеристику своего бытия: «Жизнь непроста». Латышка Эрика была старше Андрея на десять лет. Не то чтобы он любил ее — Андрей сам себе охотно признавался в том, что его эмоции в отношении окружающих слишком слабы, — но тогда, женившись, он обрел свой дом и, что немаловажно для восемнадцатилетнего юноши, возможность легального, регулярного и комфортного секса, за что испытывал подлинно нежные чувства к супруге. Так что этот брак был и по расчету, и без расчета. В общем, «жизнь непроста».