Заклятые друзья. История мнений, фантазий, контактов, взаимо(не)понимания России и США - [46]
Каченовский на следующий же день «призывался к начальству», но, подчеркивает автор мемуаров, «уволен не был», а спустя некоторое время стал получать признательные письма от студентов других российских университетов и даже от крестьян, некоторые из них приходили к профессору, «чтобы лично выразить благодарность и расспросить, если можно, кой о чем».
В американской прессе не было цензуры, и, казалось бы, американцам не нужен был «эзопов язык» и иностранные аллюзии для того, чтобы обсуждать внутренние проблемы. Однако в Соединенных Штатах в тот же самый период происходили до удивления похожие события. Выпускник Йеля Эндрю Диксон Уайт по возвращении из России в Соединенные Штаты был приглашен прочесть лекцию в своей альма-матер. Это было, по воспоминаниям Уайта, время расцвета публичных лекций. В качестве материала для выступления Уайт выбрал свой российский опыт, озаглавив лекцию «Цивилизация в России». Точную дату лекции установить не удалось, но она была прочитана в начале осени 1857 года (то есть за месяц-полтора до описанного мемуаристом выступления Д. И. Каченовского).
В автобиографии Уайт так вспоминал об этом событии: «В этой лекции я не упоминал об американском рабстве, но… набросал широкими мазками последствия крепостной системы — последствия не только для крепостных, но и для их владельцев, и для общего состояния империи. Я описал ее достаточно черным цветом, как она того заслуживала, и, хотя ни слова не было сказано об американских делах, каждый думающий человек должен был почувствовать, что это было сильнейшим обвинением против нашей собственной системы рабства, какое было в моих силах сделать».
Эндрю Диксон Уайт. Фотография Churchill & Denison, 1868 г. Библиотека Корнеллского университета (Cornell University Library)
Таким образом, Уайт прибег к тому же самому приему, который был распространен в современной ему России и получил там название «эзопов язык». Критика рабства негров в Америке была закамуфлирована критическим разбором ужасов крепостного права в России.
Это зеркальное отражение ситуации в столь различных странах заставляет задуматься над целым рядом проблем.
Во-первых, очевиден тот факт, что в первой половине XIX века, вплоть до отмены «особых установлений» — рабства в США и крепостного права в России, — их наличие роднило эти страны. Существование социального института принудительного труда и личной несвободы парадоксальным образом сближало как консервативные круги США и России, так и критиков этих институтов. В то время как защитники рабства апеллировали к чужому опыту для оправдания своей позиции, радикалы видели в другой стране своего рода отражение собственных социальных язв.
Во-вторых, либеральная профессура и в России, и в США стремилась играть важную роль в идейной подготовке отмены рабства и крепостного права, видя свой долг в пропаганде антирабовладельческих взглядов. Университетская кафедра стала одной из трибун, с которых антирабовладельческая проповедь звучала наиболее убедительно и достигала ушей благодарной молодежной аудитории.
Наконец, нельзя не отметить разницу в условиях этой пропаганды. Если в Российской империи прибегать к «эзопову языку» заставляла жесткая цензура и, например, Д. И. Каченовский оказывался даже под арестом за свои высказывания, то Э. Д. Уайту не грозило ничего подобного. Закрепленная в Первой поправке к конституции и укорененная в американских обычаях свобода слова позволяла ему открыто говорить на любую тему. Сам Уайт, близкий к аболиционистам, не раз прямо выступал с критикой рабства негров. Почему же в своем выступлении он ни разу не провел прямой параллели между Россией и порядками, существовавшими на американском Юге?
После лекции некоторые аболиционисты поспешили даже обвинить оратора в отказе от борьбы за отмену рабства в США. Объясняя свой подход, Уайт позже написал: «Было бы гораздо проще прямо атаковать рабство и таким образом немедленно закрыть умы и сердца подавляющего большинства аудитории. Но я понимал тогда, как и всегда в последующем, что первой и важнейшей задачей является побудить людей к размышлениям и дать им открыть или подумать, что они открыли истину самостоятельно».
В годы, непосредственно предшествовавшие Гражданской войне, американское общество, скатывавшееся к неотвратимому конфликту, еще стремилось сохранить единство, развивая то, что можно назвать «механизмами консенсуса» — как в политике, так и в общественном сознании. Анализ этого сюжета российско-американских отношений предвоенного периода помогает глубже понять различие двух обществ в области выработки консенсусного подхода к острым проблемам общественной жизни.
Нам представляется, что эта ситуация очень ярко иллюстрирует некоторые закономерности существования свободы слова в Соединенных Штатах середины XIX века (а вероятно, и в наши дни). Люди и группы людей могут открыто обсуждать любые вопросы и пропагандировать свои взгляды в публичных выступлениях и в прессе. Однако позиции, которые большинство американцев считает радикальными, опасными для стабильности общества, не будут восприняты слушателями. Уайт знал, что прямая критика рабства в Соединенных Штатах 1850‐х годов прозвучит как радикальная пропаганда и «умы и сердца подавляющего большинства аудитории» немедленно закроются. Его просто не услышат. «Эзопов язык» в этих условиях был нужен для того, чтобы обойти не внешнюю государственную цензуру, а самоцензуру американцев, чтобы разрушить тот самый механизм общественного консенсуса, который поддерживал стабильность в обществе путем исключения рабства из круга обсуждаемых проблем. Эта самоцензура играла роль своего рода «защитного механизма», сохранявшего стабильность в обществе и оставлявшего радикальные идеи на обочине политической и общественной жизни.
