— Да мы и не думаем поддерживать отношения с Максом, — спокойно произнес Эрнст. — В последние годы мы совершенно разошлись; он приходил ко мне и писал мне лишь в случаях крайней необходимости…
— В деньгах, — договорил за него нотариус, — а ты всегда делал ему поблажки. Что касается меня, то я никогда не прощу этому человеку того, что он хотел продать мой дом нейштадтцу и только и ждал моей смерти.
— Простите его, дядя Трейман! — торжественно произнес майор. — Теперь вы можете это сделать: человек, у которого супруга госпожа Альтрингер, достоин сожаления. Она сумела подчинить себе Макса, который слишком глуп, чтобы оказать сопротивление… впрочем, тут не поможет никакое сопротивление, а потому пусть несет свой крест сам!
* * *
Следующее утро было пасмурным и туманным, но вскоре погода прояснилась, и весело засияло солнце. Поездка в Гельсберг была отложена на послеобеденное время, потому что Эрнст и Эдита объявили, что хотят совершить небольшую прогулку по окрестностям. Они пошли одни и стояли теперь на том самом месте, где четыре года тому назад произошла их первая встреча, решившая их судьбу.
Маленькое кладбище по-прежнему было одиноким и заброшенным. Бури, пронесшиеся над миром, проблемы людей его не коснулись. Покойники так же мирно спали под осенней листвой и зимним снегом, как и под яркой весенней зеленью. Лучи солнца по-прежнему освещали осевшие могильные холмики и истертые надгробные камни, и аромат ежегодно пробуждающихся цветов наполнял это царство мертвых. Из разрушенных стен маленькой кладбищенской церкви, поросшей удушливой бузиной, доносилось пение дрозда — старая ликующая весенняя мелодия… все было, как и тогда…
Только в них двоих, теперь медленно ступавших по пышной траве, произошла огромная перемена. Правда, свое счастье они обрели в тяжелой борьбе, а тот, кто стоял между ними, покоился теперь в своей одинокой могиле. Они только что говорили о нем; это сразу можно было видеть по серьезному выражению их лиц; на ресницах молодой женщины еще дрожали слезинки, когда она сказала взволнованным голосом:
— Ты не можешь представить себе, Эрнст, какое большое впечатление произвело на меня его последнее «прости». Всего два слова: «Прощай. Феликс». Ни объяснений, ни просьб. Я прогнала его от себя тем ужасным словом, а он своей предсмертной исповедью возвратил тебе жизнь — тебе, повергшему его. Он ведь мог унести эту тайну с собой в могилу, но не хотел оскорблять свою память таким поступком. Несмотря на все, в этом человеке все же была черта величия.
Эрнст нахмурился. Его ответ не был резок, но и мягким его тоже нельзя было назвать.
— Я не питаю ненависти к покойникам, но не могу забыть, что он был виновником смерти моего отца и в течение десяти лет не снимал позорного пятна с его имени. А то, что сделал Рональд умирая, было совершено им не ради меня и не во имя справедливости, а только ради тебя, Эдита! Он хотел сохранить в тебе добрую память о нем, желал, чтобы ты оплакивала его.
— И я плакала! — тихо произнесла Эдита.
— Знаю. Но оставим все это в покое! Ведь не ради этих воспоминаний пришли мы сюда. Смотри, вот там стоит наше многообещающее слово… оно оправдалось!
Они сделали несколько шагов вперед и остановились перед маленькой часовней, где из-за серых развалившихся стен возвышался старый памятник. Ветви плюща еще гуще обвили его со всех сторон, однако это не мешало солнечным лучам играть на старом, поросшем мхом камне с полуистертой надписью и тем многообещающим словом, которое некогда, подобно солнечному лучу, засияло в мрачном существовании почти обреченного человека: «Пробуждение! К жизни и свету!».
