Заклинатель джиннов - [110]

Итак, украсив собрание мудрых мужей, я два часа внимала докладу о том, являлись ли скифы предками русских. Этот вопрос, как шептал мне сидевший рядом хаким Саша, относился к числу актуальных и хлебных, ибо родство со скифами приобщало славян к античной эпохе и подтверждало, что южные степи, Крым и Северный Кавказ принадлежат им по праву древних поселенцев. Так же как и скифская культура, чудные вещи из золота, победы над персами и изобретение седла… Все это Саша излагал с многозначительной усмешкой и так тихо, что слова струились из его ехидных уст прямо в мои уши.

А я испытывала беспокойство и тоску. Не от крамольных сашиных речей, не из-за скучного доклада, а по другой причине, столь же неясной и смутной, как миражи в песках Эль-Хасы. Велик Аллах! Ну почему мне не сиделось в этой уютной теплой комнате, около хакима Саши? В конце концов, мы бы могли забыть о скифах и пошептаться на иные темы – о сашином друге Сирадже, владыке джиннов и моей души…

Мой Светоч, мой Синеглазый! Едва я подумала о нем, как сердце стиснула тревога и кровь застучала в висках. Я чувствовала – нет, я знала! – что с ним случилось нечто жуткое, одна из тех вещей, какие происходят, когда мы отданы на растерзание врагам и их клинки владеют нашей жизнью. На миг я словно оказалась в джаханнаме, в геенне огненной, откуда нет возврата – да я и не хотела бы вернуться, раз он попал туда… Но как и почему? С ним не могло произойти плохого, ибо веления джабра нерушимы: что послано Аллахом, людям не отнять! Он предназначен для меня, он станет моим мужем, отцом ребенка, который снился мне, и это так же верно, как смена дня и ночи, как то, что ветер раздувает пламя, а воды его гасят.

Но беспокойство мое не уменьшалось.

Может быть, болен?… – думала я, кусая губы. Может быть, сбила машина? Может, поскользнулся и упал? Или повстречал лихих людей, готовых перерезать горло за три динара? Что с ним могло случиться? Что может вообще случиться с человеком, который властвует над джиннами?

Конечно, это была нелепая мысль, внушенная мне Ахметом. Я верила, что нас, меня и Синеглазого, хранит Аллах, но у Него есть множество способов явить свою милость, спасти, защитить и уберечь. Он делает это без помощи джиннов.

Московский гость закончил свои речи, собрание наших мудрецов с кряхтеньем встало и начало расходиться, сморкаясь, кашляя и шаркая ногами, а я помчалась в вестибюль. Хаким Саша заторопился следом; кажется, заметил, что со мной творится что-то странное. Он неплохой человек, но лучшее в нем – то, что он старинный друг Сираджа.

– Вас проводить, Захра? Вызвать такси? Я покачала головой.

– Спасибо, не надо. Меня уже ждут.

Он поклонился, вышел, придержав для меня дверь, и торопливо зашагал к троллейбусной остановке. Я огляделась. Ни машины, ни Ахмета…

Никто меня не ждал, и это было случаем невероятным! Мой страж подобен коршуну – его не видно и не слышно, но стоит появиться куропатке, как он уж тут как тут.

Встревоженная еще больше, я вернулась в полутемный вестибюль, вытащила телефон и надавила клавишу.

– Ахмет?

– Да, госпожа. Я у него, как ты велела.

– Я велела?…

– Разве я слышал не твой голос? Разве ты не сказала, чтобы я ехал к Сираджу, ибо дела его бедственны? И чтобы я – во имя Аллаха! – поторопился?

Сердце у меня упало.

– Как я могла звонить? Когда? Я ничего тебе не говорила… Я даже не знаю, где он живет… – Пустые слова, мелькнула мысль, совсем не о том, что надо спрашивать… И я, прижав ладонь к щеке, невольно вскрикнула: – Что с ним? Он жив?

Голос Ахмета вдруг сделался хриплым.

– Сидит напротив меня, пьет кофе и восхваляет твою красоту. Дурные люди были у него, псы шелудивые, и он сражался с ними, как воин и мужчина. Я помог… немного.

Колени мои ослабли, и я опустилась на ближайший стул. Я все еще была в огне геенны, но рука Ахмета, его хриплое дыхание и голос тянули меня из огненной бездны джаханнама.

– Скажи, он не ранен?

– Нет, госпожа.

– Чего хотели те дурные люди?

– Хотели, чтоб он отдал им власть над джинном. – Помолчав секунду, Ахмет добавил: – Так он говорит. А еще сказал, что джинн огромен и если появится в доме человеческом, то обрушит стены на всех живущих в нем. И потому джинн не пришел, чтобы убить тех псов, а вызвал на помощь меня. Твоим голосом.

Я не знала, плакать или смеяться. А если не знаешь, что будет лучшим, надо произнести молитву, что я и сделала, закончив ее словами: ва Мухаммад сафват Аллах мин хал-кихи ва мустафаху[55]. Потом спросила:

– Ты никого не убил, Ахмет?

– Никого, госпожа. Он не велел.

Вздох облегчения вырвался из моей груди.

– Приезжай за мной. Скорее!

В машине Ахмет молчал, хмурил брови, поглядывал на меня, и лишь когда мы перебрались через мост, внезапно разразился речью:

– Он благороден, моя госпожа. Благороден и честен! Я спросил, трудно ли джинну явиться к девушке, которую он любит, схватить ее и принести к нему на ложе. Но этого ему не хочется. Он говорит, что это насилие.

– Может быть, ты ошибаешься и он не любит ту девушку? – промолвила я, чувствуя, как тревожно и сладко сжалось сердце.

– Не ошибаюсь. Он сказал: она прекрасна! Видеть ее – счастье, мечтать о ней – радость!