Закат империи - [6]

— Но как ты с ней познакомился? — наконец спросил он, прервав затянувшееся молчание. — И вообще, что между вами произошло?

Максимиан не мог усидеть спокойно и, сорвавшись с места, принялся расхаживать по таблинию, едва не натыкаясь на древнюю статую Венеры, которой было уже не менее пятисот лет. Боэция утомляло его непрестанное хождение, но он терпеливо ждал, пока Максимиан успокоится и начнёт говорить.

— Познакомился я с ней на Узкой улице, той самой, на которой не могут разминуться две повозки. Мои носилки донесли уже почти до середины, когда в начале этой улицы вдруг показались носилки какого-то знатного гота. Я, разумеется, не захотел уступать, да это было бы и несправедливо, ведь я занял улицу первым. Но, когда наши рабы стали препираться, я вдруг увидел, как из тех носилок выглянула женская головка. О, Северин Аниций, какая же это прелестная и надменная девушка!

— А тебе не кажется, что два этих определения — прелестная и надменная несколько противоречат друг другу?

— Совсем нет! — горячо возразил Максимиан. — Она прелестна своей надменностью и надменна, поскольку сознает свою прелесть!

Боэций покачал головой, но не стал спорить.

— И что же дальше?

— А дальше я приказал своим рабам вернуться назад, и мои носилки, уподобившись раку, выползли задним ходом из ущелья этой злополучной улицы. Честно признать, я рассчитывал на какую-нибудь благодарность, на взгляд или улыбку, но красавица проследовала мимо меня, даже не взглянув в мою сторону!

— А она действительно красива? — снова вспомнив внешность её отца, не удержался от вопроса Боэций и был награждён укоризненным взглядом молодого поэта. — Ну, хорошо, хорошо. Что же ты сделал потом?

— Я приказал слугам следовать за её носилками и таким образом проводил её до самого дома.

«Когда-то принадлежавшего несчастному Секстилию, но приглянувшегося Тригвилле, — отметил про себя Боэций. — Знал бы Максимиан, какое злодейство было совершено отцом его возлюбленной! И не оно одно!»

— Благодаря этому я выяснил, чья она дочь, и уже на следующий день послал туда раба со своей элегией.

— И что?

— Мой раб едва ноги домой донёс, так жестоко он был избит! А поперёк моей элегии было накарябано гнусное и непристойное ругательство.

— Надеюсь, что вслед за рабом ты не отправился туда сам?

— Напротив, я был так возмущён, что тут же приказал доставить себя в этот дом!

— Как неосторожно с твоей стороны!..

— Я это и сам понял, когда меня не пустили дальше перестиля[5]. Более того, слуги Тригвиллы едва не спустили собак, когда я стал настаивать на том, что хочу повидаться с хозяином дома. Но больше всего меня потрясло другое... — и Максимиан судорожно сглотнул. — Я видел, как Амалаберга наблюдала за мной из криптопортика[6], но не сделала ни малейшей попытки подойти и вмешаться, хотя я знаками показывал ей, что пришёл сюда ради неё.

— И даже после этого ты не проклял её надменность и не отказался от своей готской красавицы?

— Именно после этого я понял, что полюбил впервые в жизни, и теперь не отступлюсь от неё, чего бы мне это ни стоило! Я хочу узнать её поближе, хочу поговорить с ней, хочу ввести её в свой дом как жену!

— Безумец! Впрочем, как и все поэты... способные влюбиться с одного взгляда, даже не ведая о том, насколько глупа или умна окажется избранница.

— Лучше помоги мне, а не осуждай!

— Безумец вдвойне, ибо если именно я заговорю с Тригвиллой о его дочери, то этим не помогу тебе, а только наврежу. — Боэций устало потёр рукой свой выпуклый лоб.

— Так что же делать? Ведь я третий день просто не нахожу себе места... Никак не могу успокоиться... с ума схожу... готов перерезать себе вены...

По этой отрывистой речи Боэций понял, что Максимиан вот-вот разрыдается, а потому решительно встал с места.

— Прежде всего веди себя как римлянин и мужчина, а не как изнеженный любовник-грек! Я могу поговорить о твоём деле с королём, поскольку он вправе распоряжаться рукой любой знатной девушки. Теодорих одобрительно относится к смешанным бракам, так что если не найдётся каких-то непреодолимых препятствий... Насколько я знаю, между твоим отцом и Тригвиллой нет особой вражды?

Максимиан недоумённо пожал плечами.

— Но неужели ты действительно хочешь жениться на Амалаберге, ведь ты даже ни разу не разговаривал с ней!

— О, Северин Аниций, да по мне пусть она будет хоть немой или не знает латинского языка! Моего красноречия хватит на нас обоих!

Боэций улыбнулся и положил руку на плечо юноши.

— Раз ты начал хвастать — значит, почти успокоился. А потому я могу напомнить тебе забавное двустишие:

Два дня всего бывают милы нам жёны —

В день свадьбы, а потом в день выноса тела.

— Но ты же не относишь это к своей собственной жене Рустициане? — уходя, неожиданно спросил Максимиан.

Боэций вздрогнул и, проводив юношу, прошёл в атрий, опустился на ложе и глубоко задумался. Все бурные события сегодняшнего дня вмиг смыло тёплой волной воспоминаний. Сейчас ему сорок два, и в его короткой курчавой бороде тонкими, серебристыми нитями уже начинают пробиваться следы времени, а тогда он был почти вдвое моложе...

Его отец был консулом при Одоакре, а потому пал от руки убийц в собственном доме, когда, выполняя негласный приказ Теодориха, по всей Италии происходила резня сторонников побеждённого скира. Тринадцатилетнего Боэция усыновил знатный патриций Квинт Аврелий Меммий Симмах, и именно в его римском доме рос и воспитывался будущий первый министр короля остготов. У его приёмного отца была родная дочь Рустициана, и Боэций делил своё время между общением с ней и интенсивными штудиями. Тогда он был слишком молод и увлечён науками, чтобы досконально разбираться в своих чувствах, а Рустициана, на два года старше Боэция, была слишком невозмутимой и строго воспитанной девушкой, чтобы давать волю бурным страстям. Всё решал Симмах, и он обручил их по старинному римскому обычаю, надеясь поженить, когда Боэций достигнет двадцати одного года. Но, как всегда это и бывает, когда пытаются обойтись без коварного бога любви, он вмешался, едва не сорвав все планы.