Заговоры сибирской целительницы. Выпуск 18 - [28]

После похорон ко мне подошел Филипп и сказал: “Я хочу, чтобы ты стала хозяйкой моего дома. Лизу не вернуть, она тебя любила. Я тоже тебя хорошо знаю (он намекал на то, что я с ним сплю)”.

Теперь мой бывший хозяин стал моим мужем. Думаю, не ошибусь, если скажу Вам, что на Филиппа все это время воздействовала заговоренная кукла.

А теперь расскажу о том, из-за чего я потеряла покой и сон. Сразу после того, как я согласилась выйти замуж за Филиппа, мне стало казаться, что Лиза ходит за мной по пятам. Я слышу ее вздохи и шаги, вижу ее тень, и мне становится так больно и страшно, что это невозможно передать словами. Я без конца думаю, что именно из-за меня она погибла. Порой мне кажется, что я схожу с ума.

Совесть ли мучает меня или ее загубленная душа преследует – не знаю, но только я извелась вся и больше ничего не хочу: ни денег, ни нарядов, ни лживых обещаний Филиппа.

Я хочу только одного: признаться в том, что я натворила. Наверное, мне нет прощения, но умоляю, помолитесь о моей грешной душе и простите меня, пожалуйста, добрые люди…»

Письмо из тюрьмы

Из письма:

«Не знаю, захочется ли Вам читать мое письмо, когда Вы увидите обратный адрес на конверте.

Здесь, на зоне, тоже есть Ваши книги. Знаете, они уже затерты до дыр. Кто-то читает по ним молитвы, кто-то надеется удержать с их помощью жену, а я вот решился Вам написать.

За свою жизнь я ни разу не ходил на исповедь. Но, видимо, припекло, если я, читая Ваши книги, плачу как малый ребенок. Я не рассчитываю на ответ, я ничего у Вас не прошу.

Возможно, я пишу в никуда и мое письмо будет порвано и забыто. Таких, как я, – миллионы. Нас презирают и ненавидят, и надо сказать – за дело. Но мы тоже, как и все остальные люди, когда-то бегали в школу, отвечали уроки, влюблялись… Только вот потом наделали глупости и совершали преступления. Матери наши отдали бы за нас свои жизни, а это значит, что и нас кто-то любил.

Теперь я хочу покаяться в своем преступлении. Ничего нельзя исправить, но мне будет чуточку легче, если кто-то из нормальных людей, таких, как Вы, прочтет мое письмо и, я надеюсь, помолится за меня.

Родился я в Ленинграде – это самый красивый город на земле. Знаете, если я даже закрою глаза, то все равно пойму, что нахожусь дома – даже воздух там пахнет по-особому.

Дом наш стоял недалеко от реки, в ней-то и утонула моя мать, когда мне было девять лет. Случилось это у меня на глазах. Отец, как обычно, пришел домой пьяный. В очередной раз был скандал, и я спрятался под своей кроватью.

Мать кричала, каталась по полу, а он ее бил в живот ногами. А час спустя она бросилась в реку. Я за ней прыгать побоялся.

Отца к ответственности не привлекали, ведь мама сама утопилась, он в это время си дел на кухне и ел жареную картошку, приготовленную руками матери.

Я боялся и ненавидел отца, но мой детский мир имел свои определенные границы – это был наш дом, и мне идти было некуда.

Потом отец стал приводить новых “мам”, которые менялись каждую неделю. Отец в очередной раз заявлялся пьяным домой и говорил: “Вот тебе новая мама”, заставляя меня так называть своих собутыльниц. Но через неделю очередная бабенка сбегала от моего папаши. Никто не мог вынести его пьянок и побоев.

Школу я забросил, а отец даже ни разу не поинтересовался, почему я не учу уроки и целыми днями околачиваюсь во дворе. Лодырем я не был, просто уроки дома учить не было никакой возможности, да и появляться там мне лишний раз не хотелось.

Да и в школе, до того как я ее бросил, меня стыдили и ругали за то, что опять не сделал уроки, вот только почему-то никого не волновало, почему я опять пришел весь в синяках, почему у меня нет денег даже на самый дешевый пирожок.

Зато я научился воровать. Сперва я тащил у отца – так, по копейке, на булку. Он спал пьяный, а я хотел есть, вот и лез к па паше в карман. Потом как-то украл у одной бабки сумку. Меня соблазнил поджаристый батон, который аппетитно торчал из ее авоськи. Я прикинул, что она вряд ли за мной побежит, народа рядом не было, и я, выхватив у нее из рук сумку, стрелой полетел прочь. В сумке был не только ба тон, там нашлись колбаса, ириски и маленькая стеклянная бутылочка молока. Теперь таких уже нет.

В общем, я наелся, и мне не было стыдно. Голод не тетка, и я стал искать возможность украсть что-нибудь из еды.

Охотился я за старушками – знал, что они не смогут меня догнать, а я был шустрый как веник.

Моего отца устраивало то, что меня не бывает дома: он в очередной раз привел новую маму.

Потом к нам приехала бабушка, мать моей мамы. Она поговорила с отцом и, собрав мои вещи, увезла к себе в далекую северную деревню.

У нее я быстро набрал вес, посвежел и подружился с простыми деревенскими пацанами.

Прожил я у нее шесть лет, и неизвестно, как бы дальше сложилась моя судьба, может быть, из меня и вышел бы толк, стал бы я трактористом или землепашцем, но однажды вес ной умерла моя бабушка, и я снова остался один.

Когда я вернулся в Ленинград, ничего в доме не изменилось: тот же ободранный диван, та же железная кровать, те же засаленные коврики на стене. Только с пьяным отцом за столом сидела пьяная, но очень красивая женщина. Она была полураздета, и все ее пышные формы вываливались из грязной розовой комбинации. Отец, пьяно икнув, сказал: “Вот и сынок объявился. А я вот тебе новую маму привел”.