Заговор самоубийц - [23]

Вопрос: Ваше заявление лживое. Имеющиеся в распоряжении следствия факты полностью изобличают вас в связи с заграницей. Прекратите уклоняться от правды.

Ответ: Еще раз заявляю следствию, что я агентом иностранной разведки не был».

Одновременно он писал заявления на имя первых лиц государства. Вот такие:

«У меня нет чувства обиды за свой арест, несмотря на перенесенные физические и нравственные страдания. Скажу больше: тюрьма помогла мне многое осознать и переоценить. И если мне вернут свободу, этот процесс нравственного очищения и глубокого самоанализа даст мне как писателю очень многое. Слишком легко мне раньше удавалась жизнь».

Что тут скажешь? После смерти Сталина, когда многие дела стали прекращаться, Шейнина держали в тюрьме еще более восьми месяцев. Он не мог не видеть, как меняется ситуация, а узнав, что его личный враг Лихачев арестован, резко изменил свои показания: многое из того, о чем говорил, стал отрицать. Кстати, Лихачев в декабре 1954 года будет осужден и расстрелян.

Баловень судьбы, Шейнин, понимая, что перемены наступили, писал многостраничные заявления: «Я „признавал“ факты, в которых нет состава преступления, что всегда могу доказать. Следователей же в тот период интересовали не факты, а сенсационные „шапки“ и формулировки. Чтобы сохранить жизнь и дожить до объективного рассмотрения дела, я подписывал эти бредовые формулировки, сомнительность которых очевидна… Я бы не перенес избиений».

Двадцать первого ноября 1953 года дело Шейнина было прекращено, его освободили. И он этому очень радовался. Радовался еще и тому, что далекое эхо невозвратных лет уже отголосило над его головой и над его угрюмой страной.

Как-то Лев Романович зашел в Верховный суд СССР. Председатель Верховного суда Анатолий Антонович Волин рассказывал, что, увидев его в коридоре, пригласил к себе в кабинет. Спросил: «Ну что, тебе там крепко досталось?» — «Да нет», — спокойно ответил Шейнин. — «Говорили, что ты признался еще в машине, когда тебя везли на Лубянку после ареста». — «Нет, все было не так». — «Но ты же признавался?» — «Я действительно что-то такое признавал, я боялся избиения», — коротко ответил Шейнин и сменил тему.

«Было очевидно, что он ничего не хочет рассказывать, — сказал мне во время одной из бесед Волин, когда вспоминал об этой встрече. — „Умная голова“ посчитала, что так будет лучше. А вообще-то он был по характеру нестойкий…»

Была у Шейнина памятная встреча и в родной прокуратуре, где ему и его коллеге Дорону вернули партийные билеты, хранившиеся там после ареста. Это было единственное, что можно было тогда сделать. Как сказал Генеральный прокурор СССР Г. Н. Сафонов, снятый в то время с работы за то, что не обеспечил надлежащего надзора за исполнением законов в органах МГБ, «где начинался порог МГБ, там заканчивался прокурорский надзор».

Впрочем, и сам Шейнин знал это не хуже. Он знал систему, в которой прошла его жизнь, которой он служил в меру своих сил, и потому никогда и ничего не любил вспоминать из прошлого — ни политических процессов, ни собственного ареста, ни бесчисленных допросов. Ведь многие тайны, в которые он был посвящен, были не только тайнами времени и системы, но и его собственными, глубоко личными тайнами.

В последние годы жизни Шейнин работал заместителем главного редактора журнала «Знамя», затем редактором на киностудии «Мосфильм», принимал активное участие в создании знаменитого сериала «Следствие ведут знатоки».

По его сценариям в это время были сняты фильмы «Ночной патруль», «Цепная реакция», «Игра без правил», поставлена пьеса «Тяжкое обвинение», завершена трилогия «Военная тайна».

В моей библиотеке хранится не совсем обычная книга Шейнина — «Записки следователя». Не совсем обычна она тем, что дарственная надпись автора сделана не мне, а Марку Юрьевичу Рагинскому, который в 1945–1946 годах в том же качестве, что и Шейнин, участвовал в Нюрнбергском процессе. Они дружили и работали вместе в прокуратуре СССР с 1934 года. А подарил мне эту книгу и «Настольную книгу следователя» уже после кончины Рагинского его сын — Дантон Маркович, вместе с некоторыми фотографиями отца и документами, касающимися Нюрнбергского процесса.

Когда был жив Марк Юрьевич, в самый разгар перестройки, в 1987 году, он сказал мне:

«Понимаете, Александр Григорьевич, объяснить в новой жизни, при новой власти то, что творилось тогда, невозможно. Никто не поймет. И Лев Романович это хорошо знал. Да и потом, скажем откровенно, воспоминания о прошлых делах могут преподнести самые неожиданные сюрпризы, особенно тем, кто принимается их ворошить. Я не раз на эту тему разговаривал с Шейниным, и он мне говорил, что не собирается ни с кем сводить счеты. Просто хочет жить в свое удовольствие, насколько позволят ему годы и здоровье. И вы знаете, он до конца дней оставался очень интересным, жизнелюбивым человеком, говорил, что получает удовольствие от творческой работы. Правда, он всегда немного хандрил и за полгода до смерти подписал мне эту книгу».

И Марк Юрьевич протянул мне эту самую книгу, которую я упоминал раньше — «Записки следователя»: