Заговор равнодушных - [77]

Она лихорадочно рвет конверт. Начинает читать: несколько листков, написанных крупным почерком. Лицо ее во время чтения то проясняется, то гаснет. Пробежав письмо до конца, она принимается читать сначала.

– Я ничего не понимаю! Он пишет, что год сидел в Дахау. А статья? Он ничего про нее не упоминает! Он ее писал или не он?

– Насколько я могу понять, писал ее не он. Но подписал, очевидно, он.

– Что это значит: писал не он, но подписал он? Разве это не одно и то же?

– Юридически – да. Субъективно – не совсем.

– Вы хотите сказать, что от него эту подпись вынудили силой?

– Очень возможно.

– Истязаниями?

– Скорее всего.

– И после того, как он это сделал, его выпустили?

– Нет, после того, как он это сделал, его отправили в Дахау. Возможно, он захотел взять свою подпись обратно.

– А потом все же выпустили?

Эрнст кивает головой.

– Через год.

– Что он сейчас делает?

– А разве он вам об этом не написал?

– Нет, он пишет только, что никогда больше я с ним не увижусь.

– Да, вы с ним никогда больше не увидитесь, – тихо повторяет Эрнст. – Его уже нет. Он покончил с собой месяц тому назад.

Она приседает на край кушетки, прикусив пальцы, чтобы не закричать.

Эрнст вертит в руках кепку.

– Это вы его убили! – говорит она вдруг, поднимаясь во весь рост. Теперь она кажется Эрнсту еще выше и тоньше. – Вы и ваши друзья! Вы не могли простить ему минутного малодушия. Вы создали вокруг него пустоту и своим холодным презрением довели его до самоубийства.

– Не говорите глупостей. Ни я, ни мои товарищи даже не знали о его выходе из лагеря.

Он вспоминает первую записку Роберта, оставленную у Шеффера. Да, это не совсем так. Он, Эрнст, конечно, знал. Ее обвинение сейчас, после собственной раздраженной реплики задевает его вдвойне болезненно. Разве он сам подсознательно не упрекал себя в том, что своим молчанием он в какой-то степени ускорил смерть Роберта? Впрочем, все это глупости! Ясно, кто его убил!

Последнюю фразу он говорит вслух, отвечая одновременно своим мыслям и Маргрет:

– Ясно, кто его убил!

– Он покончил с собой сразу после выхода из лагеря? – глухо спрашивает Маргрет.

– Нет, но довольно скоро.

– Разве нельзя было в течение этого времени повлиять на него, поддержать его морально?

Голос ее звучит сурово, негодующе, как голос обвинителя. Глупее всего то, что Эрнст действительно чувствует себя обвиняемым, обязанным отвечать и защищаться. От сознания нелепости этой внезапной перемены ролей в нем нарастает раздражение.

– Если верить тому, что сказал мне его отец, вряд ли постороннее воздействие могло здесь что-либо изменить.

– Что в этом понимает отец? Не прячьтесь за спину его отца! Постороннее воздействие ничего изменить не могло, но ваше могло наверное. Вы знаете великолепно, что значило для Роберта одно ваше слово.

– Тут имелись предпосылки, которых никакое мое слово не в состоянии было устранить.

– Это еще что за загадка?

– Я думаю, вам не стоит настаивать на ее расшифровке.

– Наоборот, я настаиваю! Вы обязаны мне сказать все!

– Здесь имелись предпосылки физического порядка.

– Что это значит? Я не понимаю. Выражайтесь яснее!

– Мне кажется, я выражаюсь достаточно ясно. Надо полагать, вы читаете антифашистскую прессу.

– Я не понимаю ваших загадочных намеков. Вы просто виляете! Говорите прямо! Я хочу знать!

– Хорошо. Раз вы настаиваете, пожалуйста. Его кастрировали… Это вам понятно или прикажете разъяснить?

Она закрывает лицо руками.

Он отворачивается. Крутит в пальцах пуговицу от пиджака. Оторванная пуговица падает на пол. Он нагибается, чтобы ее поднять, но пуговица покатилась под кушетку. Он поворачивает голову. Маргрет стоит, опершись спиной о камин. По ее лицу бегут крупные неторопливые слезы.

– Извините меня, – говорит она, протягивая ему руку. – Я не имела права так с вами разговаривать. Если можете простить меня, простите. Я очень измучилась…

Он придерживает в своей большой руке ее тонкую холодную руку.

– Больше мужества, Маргрет! – говорит он мягко. – Не надо плакать, надо бороться! Я знаю, что вам тяжело. Я приду в другой раз. Мне надо с вами поговорить.

– Нет, не уходите. Посидите здесь. Мне не хочется оставаться одной. Я рада, что наконец вас увидела. Только я немножко помолчу, хорошо?

Она слизывает языком слезы, повисшие в уголках губ. Идет к окну, прислоняется к оконной раме и долго смотрит на улицу. Плечи ее неподвижны.

Стекла окон принимаются звенеть. Откликаются чашки на камине. Потом звон замирает. Потом раздается опять. Через размеренные промежутки времени. Вот сейчас начнется снова. Сколько автобусов уже прошло?

Эрнст, облокотившись на камин, покачивает носком осколок разбитой бутылки. Голос Маргрет заставляет его встрепенуться.

– Вы хотели со мной говорить, Эрнст? Я вас слушаю.

– Я хотел, чтобы вы рассказали мне, как все это случилось там, в Базеле. Кое-что для меня не совсем ясно. Если вам тяжело рассказывать об этом сейчас, я могу зайти потом.

– Вы давно в Париже?

– Месяц.

– И вы зашли ко мне только сегодня?

– Вы понимаете, что я приехал сюда по другим делам…

– Да, я понимаю.

Она уходит за ширму и холодной водой обмывает под краном лицо. Потом возвращается, подходит к столу. Достает из ящика папиросы, берет сама и протягивает Эрнсту.