Заговор против Америки - [142]

Через несколько минут мать торжественно препроводила тетю Эвелин к нам в квартиру. Нет нужды описывать переполох, поднявшийся в связи с этим событием в семействе Кукузза, и предельно агрессивную позицию по отношению к моей насмерть перепуганной тетушке, тут же занятую в свою очередь смертельно перепугавшейся сумасшедшей старухой с первого этажа, — фарсовая изнанка горя знакома каждому. Меня отослали спать на родительскую постель, а мать с тетей расположились в моей комнате, где моей матери предстояло позаботиться о том, чтобы ее младшая сестра не выбралась из постели, в которой обычно спал Сэнди, и не отправилась тайком на кухню, — чтобы пустить газ и тем самым положить конец страданиям всей семьи.

Поездка в полторы тысячи миль (считая туда и обратно) чрезвычайно понравилась моему старшему брату. А для отца стала просто-напросто судьбоносной. Стала его Гвадалканалом[8], его битвой за «выступ»[9]. В свои сорок один он оказался слишком стар для призыва в армию, когда в декабре (после того как политика Линдберга была полностью дискредитирована, Уилер отрешен от должности, а Рузвельт триумфально возвратился в Белый дом) Америка все-таки вступила в войну с державами Оси, так что именно в поездке ему суждено было достигнуть той меры страха, усталости и физической боли, какая, как правило, выпадает на долю сражающегося на фронте солдата. Все еще вынужденный носить свой «ошейник», с двумя сломанными ребрами, кое-как зашитыми порезами на лице и ртом, в котором не хватало половины зубов (и припася в «бардачке» пистолет мистера Кукузза, чтобы иметь возможность защититься от тех, кто уже убил сто двадцать двух евреев как раз в тех местах, куда он собрался поехать), он промчался семьсот пятьдесят миль до Кентукки, всего лишь один раз остановившись по дороге, чтобы залить бак и сходить в уборную. А потом, что-то поев и позволив себе пять часов сна на ферме Маухинни, точно с тою же невозмутимостью понесся в противоположную сторону, только на этот раз — с нагноением, отзывающимся неприятным дерганьем лица в местах, на которые были наложены швы, и с Селдоном на заднем сиденье — с Селдоном в горячке, и с расстроенным желудком, и с бредовыми фантазиями по поводу собственной матери, которую бедняжка надеялся вернуть к жизни, прибегнув чуть ли не к черной магии.

Поездка в Кентукки отняла всего двадцать четыре часа, а вот на обратную дорогу пришлось потратить втрое больше времени, потому что им то и дело приходилось останавливаться, давая Селдону возможность тем или иным способом очистить желудок (его то тошнило, то проносило), и потому что, подъехав к Чарлстону, штат Западная Вирджиния, они заблудились и вместо того чтобы проследовать строго на восток, а потом — строго на север, в сторону Мэриленда, принялись ездить по двадцатимильному периметру вокруг города, и машина у них в этот день ломалась ровно шесть раз: сначала посреди железнодорожных путей, высоковольтных линий и бесконечных складов Эллоя, городка с населением в двести человек и с заводом Электрометаллургической компании, окруженным штабелями руды и кварца; второй раз — в соседнем с Эллоем городке Бумере, где пламя из доменных печей взмывает так высоко в небо, что мой отец, стоя после заката посреди неосвещенной дороги, смог при этом свете сориентироваться (пусть и неверно сориентироваться) по дорожной карте; третий раз — в Белле, точно таком же крошечном и воистину адском рабочем поселке, где испарения аммиачного завода Дюпона едва не лишили отца с сыном чувств, когда они, выбравшись из машины и подняв капот, пытались установить причину поломки; четвертый раз — в Южном Чарлстоне, довольно крупном городе, который Селдон назвал городом-монстром из-за дыма и смога, заволакивающих пустыри, склады и длинные темные крыши заводских корпусов, стены которых почернели от копоти; пятый и шестой — буквально на въезде в столицу штата город Чарлстон. Здесь около полуночи, для того чтобы вызвать тягач, отцу пришлось на своих двоих пересечь железнодорожные пути, а затем спуститься по склону самой настоящей горы промышленного мусора к мосту над рекой, по которой на буксирах тянули баржи, груженые углем, и землечерпалки, — и пройти по берегу в поисках телефона-автомата, бросив при этом обоих мальчиков в машине на противоположном берегу реки от завода, представляющего собой хаотичное скопление сооружений из листового железа, угольных и электрических печей, башенных кранов, пламенеющих горнов и кубических бензобаков, обнесенных высоким забором, — на противоположном берегу от завода, являющегося, если верить гигантской вывеске, «Крупнейшим в мире производителем топоров, резаков и кос».

Этот ощерившийся остро заточенными лезвиями завод нанес последний удар и без того надломленной психике Селдона — утром он уже бредил о том, что с него хотят снять скальп индейцы. И, как это ни странно, бредил не без определенного смысла: ведь прямо-таки напрашивалась аналогия (пусть и не столь горячечная) между непрошеными белыми первопоселенцами, пересекшими Аппалачи и вторгшимися в излюбленные охотничьи угодья племен делаваров и алгонкинов, и нами, — если, конечно, отвлечься от того, что вместо белых, дико на сторонний взгляд выглядящих и, несомненно, агрессивных чужаков, здесь были чужаки еврейские, тоже дико выглядящие на сторонний взгляд и провоцирующие аборигенов на насилие не подчеркнуто агрессивным поведением, а самим фактом своего присутствия. И от того, что на сей раз против захвата своих земель и разрушения привычного жизненного уклада боролись не краснокожие во главе с великим Текумсе, а белые христиане-американцы, подзуживаемые и поощряемые исполняющим обязанности президента Соединенных Штатов.