Заговор Мурман-Памир - [43]

Р. ответил:

— Отлично, отлично, Точный, я всецело иду вам навстречу! Ведите самостоятельную работу! К тому же мы сейчас должны по горло, все до одного уйти в другую сторону: контрреволюция наступает. Сейчас идет уже открытая борьба, а этих противников поручаю вам, и прекрасно понимаю, вам с вашим рвением, это лучшее поощрение. Вы молодец!

В апреле 1923 года у трепещущего на берегу Мурманской бухты радио лежал телеграфист.

Солнце одолевало, радио блестело серебряными нитями, льдины отталкивались, волны шлепали.

— Не допросишься Москвы, — говорил оборванный, лохматый парень, стоявший около телеграфиста.

— Допросился, — телеграфист, жмурясь от солнца и позевывая, стал передавать длинную телеграмму:

…Обороты ярмарки, впервые открытой, достигли…

На ярмарку прибыло много лопарей…

Доставлены на норвежских пароходах.

Телеграфист кончил передачу.

Но гул и порывы не прекращались.

— Москва хочет говорить.

Слухач весь ушел в доносившиеся шумы.

…Бюллетень Роста. Памир, через Ташкент, Москва… Советизация Памира… Бандиты и басмачество окончательно изжиты, удалось приступить к планомерной работе.

Организуются кишлачные и аульные исполкомы.

Ведется энергичная борьба с неграмотностью.

Огромное алое знамя — с золотыми буквами СССР — развевалось над мурманской радиостанцией.

ПРИЛОЖЕНИЕ

СПЛОШНОЕ СОЛНЦЕ [2]

Станция сожжена была ровно настолько, насколько вообще может гореть дерево. Водокачка повисла, как металлический вопросительный знак над разметанными путями. Будущее паровозных бригад было чернее угля.

Тем не менее, эшелон должен был отправиться и он отправился.

Только после сугубо осторожного выбора, предварительно покачавши головой раз тридцать, механик Милов кочегаром себе выбрал китайского гражданина из Иркутска Сена-Фу, он же Ма-о и он же Ху-Фузи, что значит лиса и вошь.

Вот что сказал себе при этом механик Милов, качая головой в тридцатый и последний раз:

— Китайский гражданин, а не наш, значит, с него и спросить некому, ему-то не все равно, кого и что он везет! А если нечего ему опасаться, то не должен он и предать!

Особого красноармейца на паровоз посажено не было, потому что сам механик Милов был красноармеец, включен в состав части, и не любил, чтоб ему в будке без особой надобности мешали.

Занося ногу на подножку компаунда, Милов заметил около паровоза нечто, что заставило его сморщиться, как бы от дурного предзнаменования, хотя он и не признавал предрассудков.

Скоро груды мусора остались позади. Когда паровоз проходил мимо опрокинутого выходного семафора, механик посмотрел на завернутые в обрывок кожи, тщательно сберегаемые в глубине куртки, часы и помнит, что было восемь утра.

Никогда не было еще такого обнаженного режущего морозного воздуха, такой каменной, мелкой и едкой пыли, горстями летящей в лицо, а, главное, такого страшного солнечного блеска, ослеплявшего и затмевавшего взгляд.

Переводил ли механик утомленные глаза внутрь в будку, они не находили здесь отдыха. У ног плавились и переливались красные змеи топки, все внутри будки было полно бегающих солнечных зайчиков и отражений, тендер сиял миллионом огоньков и, весь облитый солнечным светом, бесшумно двигался кочегар.

Ехали почти с завязанными глазами.

Механик терялся в догадках.

Остановить поезд из-за солнечного света представлялось ему явной контрреволюцией.

Высовываясь из своего окошка, он убеждал себя в том, что наблюдает профиль пути, но в сущности — утверждает он теперь — решительно ничего не видел.

Только впоследствии, после разговора со знакомым шофером, понял Милов, какому мощному двойному действию движения и солнечного света подвергался он в ту поездку.

— На автомобильных гонках, — рассказывал шофер, часто убирают стекло, помещающееся перед глазами шофера, потому что солнечный свет, распространяясь по стеклу, обладает такой усыпляющей силой, что бывали случаи впадения в дремоту гонщика в самые острые моменты состязания.

В 10 часов — вспоминает далее механик — он взглянул на часы. До разъезда 77-ой версты, цели перехода, оставалось уже не так много. Снизу, с площадки, поднимался густой желтоватый дым. Не то это была пыль от частого потряхивания угольной лопатой, не то китайский гражданин Ма-о по несознательности курил опий.

В это время поезд, пройдя небольшое закругление, вышел на уклон, ведущий к выемке у скалы под названием «Ходина Смерть». Название это объяснялось тем, что у входа в выемку подножия этой высоченной скалы убили когда-то какого-то китайца.

Милов обомлел.

Ему точно брызнули в глаза лучами электрического фонаря.

Само солнце занимало вход в выемку.

Все кругом — скалы, снежные скаты, гребни, рельсы, телеграфные провода, паровозные части и он, Милов, сливались в какое-то варево солнечных лучей.

Он свалился на скамейку, закрыл лицо руками, и, как думает он, минуту, а то и полторы, ослепленный, находился без сознания.

Вдруг он почувствовал, что поезд сдает ход.

Он поднял голову и посмотрел перед собою впервые за последние полчаса вполне осмысленным взглядом.

Машина затихала. Зайчики уходили куда-то вверх. В косых лучах, строгий и худой, у машины стоял Ма-о и, повернув голову, как аист, в сторону Милова, сверлил, не отрываясь, неподвижным птичьим взглядом лицо машиниста, меж тем, как правая рука его скользила по механизму.